Когда-то шумный и деятельный, порт обезлюдел. Величины он был неимоверной. Через Двину наведен был наплавной мост шириной в четыре сажени, так что две кареты могли преспокойно на нем разъехаться. Река оказалась перегорожена, и образовавшаяся гавань была заполнена судами, которые в ней кишмя кишели, швартуясь и к обоим берегам, и прямо к мосту. Теперь она опустела, лишь ниже по течению, за Цитаделью, стояло несколько пришвартованных суденышек, в том числе и довольно крупные барки, а также шесть канонерских лодок. Флот наш, хотя и был по приказу главного командира Рижского порта вице-адмирала Шешукова приведен в полную боевую готовность, особой веры в его победоносность не внушал. Но другого мы не имели — и потому охраняли его, как зеницу ока, по всем правилам, со сменой караула, паролями и отзывами, и регулярно доносили Шешукову о том, что порт пока что безопасен.
Вид у нас при несении службы был презабавный — одеты кто во что горазд. Поверх обыденной своей одежды горожане нацепили что у кого нашлось — тесаки, сабли, патронташи. Отставные офицеры, вроде меня, откопали старые свои мундиры, так что едва ль не все роды войск были представлены в нашей роте, и едва ль не вся история армии российской — от государыни Елизаветы (божусь, были и такие!) до наших дней. Но одно объединяло всех — сине-зеленые кокарды на шляпах всех фасонов.
Василий мой запасся где-то большой фехтовальной рапирой с чашкой, из коей впору было бы щи хлебать, и преважно с ней расхаживал по берегу. Там он повстречал Воронкова, который в свободную минуту отправился меня разыскивать.
Семен был умучен беспредельно. Ему по приказу начальника Рижского артиллерийского округа Третьякова пришлось обучать новобранцев, которые до той поры не обременяли головы свои науками. Это были здоровенные парни из латышского цеха присяжных пеньковых вязчиков. Глава их, альдерман Мартин Слава, в первые же дни войны здраво рассудил, что работы в порту его молодцам какое-то время не будет, и явился к коменданту с шестью десятками этих могучих детинушек. Они более всего подходили для действий с тяжелыми предметами, но знания в их головы помещались с большим трудом — присяжные братья почти все были неграмотны, зато весьма исполнительны. Меж собой они говорили по-латышски, понимали также по-немецки, а из русского и даже английского языка знали только слова, обыкновенно употребляемые недовольными или пьяными матросами. С Воронкова семь потов сошло, прежде чем он мало-мальски обучил свое непривычное к штудиям воинство иным словам, принадлежащим к артиллерии.
Был ранний вечер, довольно тихий, коли отвлечься от обычного городского шума. Даже странно было помышлять в такой ясный безветренный вечер, что где-то идет война, гремят пушки и наш доблестный генерал Левиз бьет французов в хвост и в гриву. Да и как не бить, имея столь сильный отряд!
— Знаешь ли новость? — не здороваясь, спросил меня Семен. — Только что был гонец к коменданту! Левиз разбит при Экау и отступает! Пруссаки висят у него на плечах, того и гляди объявятся у Риги.
Я сгоряча высказался так, что Васька — и тот смутился.
— Это была лучшая часть войска нашего. Граверт и Клейст взяли ее в клещи. А наши почти не имели при себе артиллерии! Отчего я, старый дурак, подрядился расставлять пушки по валам, а не убедил начальство отправить пушки в помощь Левизу!
— Велики ли наши потери?
— Велики. Пока говорят о шести сотнях убитых да трех сотнях, угодивших в плен. А ведь корпус Граверта, к которому Бонапарт прицепил своего Макдональда, как темляк к сабельной рукояти, ненамного более Левизова отряда! Зато артиллерии у него втрое больше! И как теперь прикажете защищать город?
— Что у нас есть, кроме артиллерии? — спросил я.
— Новобранцы, от которых пока мало толку. Но пушки готовы к бою — стоят на новых лафетах и платформах, тяжелые — на главном валу, легкие — на равелинах. Ядра, бомбы и гранаты проверены и розданы… что еще? Ждать, пока неприятель любезно согласится форсировать Двину напротив наших бастионов и равелинов? А выше по течению, где он непременно наладит переправы, у нас ничего нет…
— Значит, всё же будут жечь форштадты, — мрачно отвечал я. — Чтобы никто не подкрался к стенам незамеченным…
— Что же, я рад, что успел повидать тебя. Давай же обнимемся на прощание. Бог весть, доведется ли еще встретиться!
И мы, едва ль не роняя слез, крепко обнялись.
— Господа мои! — воскликнул изумленный Васька. — Да что ж вы это прежде смерти помираете!
— Дай проститься как следует, дурак, — отвечал я ему, — не то схлопочешь по уху.
Атаку на Ригу можно было ожидать в любой миг.
Наконец Семен ушел к своим пушкам, я же остался в опустевшем порту.
Дальше были целые сутки полнейшей неопределенности. Всю ночь в Ригу возвращались левизовские разбитые части, затем стали наконец разбирать наплавной мост и отгонять плоты к правому берегу. Братство перевозчиков, занятое этой работой, к утру уже изнемогало. Потом подожгли Митавское предместье. Лето было сухое, а на левом берегу стояли еще и большие склады мачтового и корабельного леса, вот всё это и заполыхало с поразительной силой и быстротой. Мы с Семеном, стоя на кавальере Хорнова бастиона, глядевшего на реку, смотрели на этот пожар молча и молились в душе, чтобы Господь уберег от огня правобережные предместья и самую крепость. Вскоре левый берег сделался пустынен — никто уж не мог бы подкрасться к реке незаметно.
Я с верным моим Васькой попросту поселился в порту, оставив рижский дом на произвол судьбы. Кто-то из последних отступавших принес слух о переправе противника через Двину на несколько верст выше Риги, и население Московского и Петербуржского форштадтов, зная о пожаре Митавского предместья и предвидя такой же для своих жилищ, устремилось в крепость. Слух не подтвердился, комендант приказал всем вернуться обратно, однако люди медлили.
В этом-то тревожном состоянии духа я несколько дней спустя после пожара, пользуясь затянувшимся затишьем, опять отправился в гости к Воронкову. Он тоже поселился на боевом посту и был готов к худшему. Вдвоем мы вышли на кавальер Хорнова бастиона и встали на самом стыке фасов, у огромного шестидесятифунтового орудия.
— Хотел бы я знать, где потерял свою трубку, — хмуро произнес Воронков. Он за эти дни осунулся и даже похудел, насколько это вообще возможно для восьмипудового господина.
— Возьми мою, коли невтерпеж, — отвечал я, снимая кивер.
Всякий гусар носит в кивере множество полезных вещиц, и я возобновил эту привычку. Необременительно для шеи я всюду имел при себе гребешок, щеточку для усов, запасной кремень для пистолета и, понятное дело, трубочку с кисетом табака. Набив ее и раскурив, я угостил дымом Семена, и мы опять затосковали — когда еще доведется выкурить вместе по трубочке? На том берегу было самое подходящее пространство для вражеской артиллерии, а мы уже знали, что нарочно для осады Риги Бонапарт велел приготовить в Данциге специальный артиллерийский парк из ста тридцати тяжелых орудий, и как только корпус генерала Граверта окончательно освоится в Курляндии, тут же эти пушки и выстроятся напротив Рижской крепости и Цитадели. Это было делом одного или двух дней. Даже коли сгорят предместья, положения нашего это не облегчит — неприятелю не будет нужды перебираться на наш берег, он и пальбой со своего много беды нам наделает.