Я несся в никуда, так, как будто убегал от самого себя. От своих желаний, несбыточных надежд и от Мэй. И в то же время чувствовал, что с каждым шагом вперед приближаюсь к ней все ближе и ближе…
— Стой… — Тихий шепот, ворвавшийся в мир без звуков и красок, заставил меня остановиться и прислушаться.
— Хватит… — Мир дрогнул, царапнул ладонь ноготками и заставил меня развернуться. Потом об жег прикосновением вторую руку и выдохнул в лицо мое имя:
— Кро — о-ом?
Я почувствовал жар ЕЕ дыхания, представил, как шевелятся ЕЕ губы, заново ощутил подаренный мне поцелуй и сглотнул:
— Да, Мэй?
— Знаешь, я сошла с ума…
Я не понял, так как вместо того, чтобы вдумываться в смысл слов, представлял, как тянусь к ЕЕ губам своими и как они подаются ко мне навстречу.
— Я сошла с ума! — горячечным шепотом повторила Мэй и обвила мою шею руками. — Я весь день думала о тебе… И весь день мечтала остаться с тобой наедине…
Я вытаращил глаза и несколько раз тряхнул головой: я — бредил! Слышал то, что хотел, а не то, что мне говорили:
— Прости, мне, кажется, послы…
— Тебе не послышалось!!! — перебила меня Мэй. — Я весь день мечтала о ночи вдвоем, а когда Вага сказал, что мы будем ночевать в лесу, у меня оборвалось сердце… И в этот момент я научилась ненавидеть… Сначала его — человека, лишившего меня возможности спать с тобой на одном ложе… А потом — ее, женщину, посмевшую прикасаться к моему мужчине…
«На одном ложе?» — ошалело подумал я и тут же вспомнил скамью под спиной и темный, закопченный потолок, в который я пялился всю ночь, всхлипывания Мэй, доносившиеся из темноты, и боль в левом подреберье, не оставлявшую меня до рассвета.
— Я умирала от ревности тридцать семь раз. Столько, сколько раз она до тебя дотрагивалась… И ожила только тогда, когда ты поставил ее с Вагой и дал мне понять, что тебе не нужны ничьи прикосновения, кроме моих… Кром, я… я никому тебя не отдам!
Ее слова кружили голову, как крепкое вино. И постепенно вымывали из души остатки силы воли.
— Знаешь, я весь день ощущала вкус твоих губ. Чувствовала твой запах, жар твоего тела и нежность рук… Я мечтала сказать, что хочу еще…
— Мэй, ты сошла с ума… — почти потеряв голову от желания, выдохнул я.
— Ага… Поэтому… я… сейчас… тебя… поцелую…
…Я, кажется, умер. От ее нежности. Потом еще раз, но уже от своей. А после третьего — или десятого? — поцелуя окончательно перестал соображать: сгорал от прикосновений ее рук к шее и лицу, коже, плавился от жара ее тела и таял от безумного шепота на ухо.
Сколько длилось это безумие? Вечность? Один — единственный миг? Не знаю. Знаю, что воскрес только тогда, когда почувствовал, что не чувствую жара сердца своего Огонька.
— Мэй, ты где? — открыв глаза, перепуганно спросил я. И услышал приглушенные рыдания.
Торопливо перевернувшись на правый бок, я запоздало сообразил, что лежу на земле, в расшнурованном до пупа араллухе, и облегченно перевел дух, увидев в ладони от себя спину Мэй.
— Здесь… — всхлипнула она. — Плачу…
— Почему? — растерянно спросил я.
Она всхлипнула еще раз, потом, не глядя, нащупала мою руку, положила ее себе на живот и вжалась спиной в мою грудь:
— А что мне остается делать? Я хочу быть твоей! Твоей, слышишь? Десятину, день, час! Да хоть одну — единственную минуту — но твоей!!!
В этот момент ее голос дрогнул, а пальцы, ласкавшие мою руку, сжались:
— Ты только не думай, что это — похоть! Я… у меня… у меня еще никого не было!!! Вообще!!! И…
— «…и тогда Вседержитель преподносит ему Дар… — выдохнул я ей на ушко. И, сообразив, что не вспоминал о сестре целую вечность, с трудом заставил себя договорить: — …Истинного Суженого, человека, в чьей груди бьется половинка его сердца. Стоит Избранному заглянуть в глаза этому Дару, как он обретает новую жизнь. Жизнь, в которой одна душа на двоих…»
Почувствовав мое состояние, Мэй развернулась ко мне и мертвым голосом спросила:
— Почему ты говорил таким тоном? Ты… ты в это не веришь?
— Верю… Честное слово… — тихо сказал я. — Просто из всей Изумрудной Скрижали моя сестра больше всего любила Слово о Суженом. Повторяла его чуть ли не по десять раз на дню… А своего Дара так и не дождалась…
— Прости, я не знала… — Мэй вжалась лицом в мою грудь и расплакалась. Горько, как маленький ребенок.
Я прижал ее к себе, запустил пальцы в волосы, ласково провел ладонью по спине и, дождавшись, пока она успокоится, слегка отодвинулся и нежно поцеловал в заплаканный носик:
— Ты — чудо, Огонек! Я счастлив, что оказался у тебя на Пути…
Мэй вздрогнула, приподнялась на локте и хрипло сказала:
— Я — твоя Половинка! Я НЕ МОГУ выйти замуж за другого!!!
У меня пересохло во рту: я знал, что это не слова, а настоящие чувства, видел, что он а колеблется между долгом и бесчестием, и… не понимал, что я могу сказать в ответ.
То, что я люблю ее больше жизни? Так она знала это и без моих слов. То, что я ненавижу ее долг перед короной и родом и тем не менее готов смириться с ее решением выйти замуж за одного из ее женихов, лишь бы дать ей возможность сохранить уважение к себе? Но эти слова подтолкнули бы ее к ним, а не ко мне. Что отдал бы обе руки за чудесное спасение любого из ее братьев? Так это стало бы пустым сотрясением воздуха!
— Я… приму любое твое решение, Огонек… — через вечность выдохнул я. — Любое… Даже если ты…
Договорить мне не дали — со стороны лагеря послышался встревоженный крик:
— Кром, с вами все в порядке?
— Скажи, что ждешь, пока я приведу себя в порядок! — потребовала Мэй. Потом села, перебросила магас через плечо и задумчиво пробормотала: — Знаешь, я, кажется, кое‑что придумала. Не уверена, что тебе понравится, но лучше так, чем никак и никогда…
— Расскажешь? — сглотнув, спросил я.
— Да… Наверное… Когда решусь…
Четвертый день третьей десятины первого травника.
…Аютэ выплыла из‑за сарти [91] рода Уззар, как дес’ит [92] долинников. И, приветливо улыбнувшись знакомой Ширвани, величаво заскользила вниз по улице. Ее спутники — пара мрачных, как ночь, лам’наш’ги [93] и донельзя гордая оказанным доверием айти’иара [94] с корзиной в руке — устремились следом.