Впрочем, Мышь выкладывался не меньше — выдохи, шелест и гудение, раздающиеся с Орлиного Гнезда, отлично заглушали еле слышное поскрипывание его алчигов. И позволяли работать вдвое быстрее, чем обычно…
…За час до рассвета, закончив расширять последнее на эту ночь отверстие, он убрал в ножны ненужный алчиг и ненадолго позволил себе расслабиться: закрыл глаза и мысленно потянулся сквозь стену. Туда, где должна была спать его Аютэ.
Как и предыдущими ночами, у него тотчас же пересохло во рту, а по спине, наоборот, покатились капельки пота.
«Есть я, и есть ты. Все остальное — тлен… — мысленно пробормотал он и вдруг понял, что в первый раз за последние несколько лет готов прочитать Песнь целиком: — «Аютэ Два Изумруда из рода Ракташ! Я, Негзар Мышь из рода Гатран, не стану предлагать тебе свое Слово, свое сердце и свою жизнь! И просить у тебя твое Слово, твое сердце и твою жизнь тоже не буду! Да, ты не ослышалась — не буду! Ведь я — часть тебя, а ты — часть меня! Загляни в свою душу, о кати’но’сс’ай, и ты поймешь, что наш выбор предопределили Боги…»
Перед глазами тут же возникло лицо Аютэ. Таким, каким оно должно было быть в этот час — сонным, с закрытыми глазами и двумя красными полосками от подушки на левой щеке. Угольно — черные ресницы испуганно затрепетали и открылись, с полных, чуть припухших со сна губ сорвался тихий вздох, а в ярких, как трава в первом листвене, глазах протаяло изумление. И Мышь вдруг явственно услышал голос своей эйди’но’иары:
— Нег? Ты?
— Я… — радостно выдохнул он. Потом сообразил, что висит на стене сарти в десятке шагов от пока еще жены соперника, вспомнил равнодушный взгляд Аютэ, скользнувший по нему, как по пустому месту, зеленую ленту в ее лахти, целых три уасти, ниспадающие на правое плечо, тяжеленное ожерелье Благодарности на груди и изо всех сил закусил губу.
Во рту тут же стало солоно от крови, а сердце заколотилось так, как будто пыталось проломить и ребра, и стену.
Открыв глаза, он невидящим взглядом уставился в стену и криво усмехнулся:
«Я, лат т’иара! Иду брать то, что должно принадлежать мне…»
Второй день четвертой десятины первого травника.
…Уресс вернулся на крышу часа через полтора. Нахохленный, как голубь зимой, хромающий на левую ногу и с парой свежих ссадин на лице. Молча положив рядом с моей буркой тарелку с ужином, он доковылял до своих ил’личе и взялся за захваты. Потом выпрямился, повернулся ко мне лицом, встал в стойку песочных часов, медленно, на вдохе, поднял руки над головой и… чуть было не получил по темени кувшином, вывернувшимся из пальцев!
Скрип зубов расстроенного мальчишки, кажется, услышали даже в Авероне. Ибо он заглушил и звук, с которым разбился ил’личе, и насмешливое хмыканье часового.
Лениться Уресс не умел. Выпустить кувшин из рук из‑за усталости — не мог, так как только вернулся с ужина. Поэтому я взглядом приказал ему подойти.
Подошел. Виновато опустил взгляд и начал извиняться.
— Покажи руку… — не дослушав его излишне многословную и по — хейсарски витиеватую речь, потребовал я. И мысленно присвистнул: большой палец мальчишки оказался вывихнут в первом суставе!
Спрашивать, кто его выбил, было бесполезно, интересоваться, почему он, Уресс, не обратился к лекарю, — тоже, поэтому я, поставив свои ил’личе, взял его за руку и предупредил, что будет немного больно.
Мальчишка гордо вскинул голову, презрительно прищурился и уставился на меня с таким видом, как будто я предложил ему поплакать.
— Шайир, иди сюда… — ощупав место вывиха, потребовал я у часового. — Поможешь…
К моему удивлению, тот повиновался. Без лишних слов или какого бы то ни было недовольства: подошел к Урессу, взял его за кисть и молча кивнул — мол, знаю, что делать, и готов.
Взявшись левой рукой за запястье [158] и обхватив правой большой палец, я плавно потянул его на себя и надавил своим большим пальцем на поврежденный сустав.
Уресс слегка побледнел и напрягся. А через мгновение, когда я рванул и палец встал на место, облегченно перевел дух:
— Спасибо, Мастер! Я готов продолжить тренировку…
— …Ну как, терпимо? — склонившись надо мной, встревоженно спросил Круча.
Я торопливо кивнул, попробовал приподняться, чтобы показать, что говорю не просто так, и чуть было не потерял сознание от боли в вывихнутом плече.
Изо всех сил сжал зубы, потом вымученно улыбнулся — и дернулся от тяжеленного подзатыльника:
— Лежи, не дергайся! Мне нужно, чтобы ты расслабился…
Расслабляться, чувствуя под мышкой край стола, было трудно. Однако я постарался. И через несколько минут почувствовал, что у меня получается — рука, свобод но свешивающаяся вниз, стала ныть заметно меньше, потом потяжелела и затекла…
«Я расслабился…» — подумал я, шевельнул головой, чтобы дать это понять, и почувствовал, что Роланд сгибает ее в локте.
Поворот наружу, потом внутрь, рывок, короткая вспышка боли — и я, на мгновение заглянувший в чертоги Темной половины Двуликого, услышал удовлетворенный голос Головы [159] :
— Вот и все… Сейчас перебинтую — и можешь отправляться спать…
Подняв взгляд к солнцу, которое только — только начало путь по небу, я недовольно засопел, потом сообразил, что Круча, занятый моей рукой, не видит выражения лица, и буркнул:
— Я продолжу тренироваться…
Воспоминания о первых днях в Гильдии заставили меня грустно усмехнуться — я был таким же упрямым, как Уресс, и тренировался как проклятый, чтобы хоть на мгновение приблизить день смерти графа Арен ика Тьюварра.
— Мастер? Я готов! Правда!!! — перепуганно воскликнул айти’ар, потом понял, что его восклицание прозвучало как‑то жалко, и упрямо набычился: — Я никуда не уйду, даже если ты меня прогонишь!!!
Я закончил перевязывать его палец, пожал плечами и мотнул головой в сторону обломков его ил’личе:
— Этой рукой работать запрещаю. Пока не заживет. Что касается другой — сначала убери обломки и песок, а потом посмотрим…
…Убрал. Добросовестно. Ссыпав весь песок в оставшийся целым кувшин силы и собрав черепки в снятый с себя араллух. Унесся во двор — выносить. И пропал. Эдак минут на тридцать. А когда вернулся, у меня зачесались кулаки — на лице мальчишки появилось еще несколько ссадин, под правым глазом вспухал синяк, а из уголка рта сочилась струйка крови.
С хрустом сжав кулаки, я повернулся к часовому, вглядывающемуся в хитросплетения улиц, и зашипел:
— Ш — ш-шайир?
— Да, ашер? — нехотя отозвался он, повернулся ко мне и, увидев выражение моего лица, схватился за рукояти своих наш’ги.