Негзар чуть было не выпустил из рук бьющуюся в агонии тушу: выродок, кравший у самого себя [169] , имел наглость говорить голосом увея. Причем еще до того, как губы Мыши окрасила жертвенная кровь!
«Прости его, Бастарз! Он не ведает, что несет…» — взмолился он про себя, потом выждал десяток ударов сердца, коснулся губ лезвием ритуального ножа и торжественно произнес: — Укрепи мой дух и руку, Барс! Я, Негзар по прозвищу Мышь, иду туда, куда влечет сердце…
— Че — е-е? — ошалело спросил Файлат, несколько раз моргнул и возмущенно зашипел: — Так мы что, собираемся на тэй’ю [170] , за твоей невестой?
— Кто‑то говорил, что за две сотни желтков и дом за пределами Вейнара готов снять покрывало с Фарташи… — язвительно фыркнул Юлай.
— С Фар’ташш… — покраснев, поправил его Гниль.
— Да какая разница? Деньги и дом тебе обещали. Значит, вперед!
— Я не отказываюсь, просто…
— Меньше слов. Больше дела… — угрюмо буркнул Негзар, нашел взглядом Толстуху Ти, азу Подворья Илгизов, и мотнул головой, показывая, что жертвоприношение закончено и она может заняться разделкой туш…
…Все время, пока повара — долинники готовили каш’кыз [171] , Мышь провел в своей комнате, привыкая к весу парных кинжалов, подаренных ему Подсвечником, и вспоминая полузабытый Путь Клинка.
Получалось неважно — кинжалы были намного тяжелее, чем наш’ги, и упорно не хотели ложиться в руку, а движения, когда‑то вбитые в него его ниер’ва [172] , получались неуверенными и слишком медленными. Однако он не сдавался: пользоваться этими клинками было намного удобнее, чем мечом. Особенно в узких коридорах сарти.
Начинать танцевать, не чувствуя своего оружия, было глупо, поэтому первые полчаса он провел, просто двигаясь по кругу, а вторые — выполняя самые простые удары и пытаясь заставить свои руки летать с той же скоростью, что и в юности. Потом, слегка освоившись, попробовал поработать с тенью, промучился часа два и… снова вернулся к основам: если правая рука и била, и защищалась нормально, то левая вела себя как чужая — в ее движениях не было ни силы, ни скорости, ни точности.
К моменту, когда со двора послышались призывные вопли Толстухи Ти, Мышь понял, что ненавидит Юлая. До смерти. Ибо этот проклятый Двуликим илгиз был обязан подарить ему эти кинжалы РАНЬШЕ! Хотя бы на десятину!
— Ничего, через листвень — полтора я к вам привыкну… — выдохнул он, вложил клинки в ножны, посмотрел на мерную свечу и нервно сглотнул: неровная желто — оранжевая грань между светом и тьмой медленно опускалась вниз. Отсчитывая последние часы последнего дня его одиночества…
…Повару Юлая надо было оторвать руки: то, что он приготовил из жертвенного мяса, можно было назвать чем угодно, но не каш’кызом — куски были твердыми, как подошва, и жутко горчили! Кое‑как прожевав и проглотив первый, Негзар с большим трудом заставил себя успокоиться, потом запил горечь несколькими глотками вина и зажмурился: возносить благодарственную молитву, видя перекошенные лица давящихся мясом илгизов, было выше его сил.
«Кровь от крови твоей, Барс…» — начал было он и тут же прервался — кто‑то из воинов Подсвечника, кажется Ялгар, грязно выругался, а потом взвыл на все Подворье:
— Ти?!
— Туточки я…
— Повара сюда! Живо!!!
Тут же хлопнула входная дверь — аза, почувствовавшая в голосе гостя бешенство, умчалась выполнять приказание.
— Надо съесть… Хотя бы один кусок… — негромко, но твердо напомнил Файлат. — А то Бастарз от нас отвернется…
— Съедим. По одному. Самому маленькому… — огрызнулся Ялгар. — А остальное скормим тому ублюдку, который приготовил эту дрянь!!!
— Это не дрянь, а каш’кыз!!!
— Рты закрыли! Ну — у-у!!! — зарычал Подсвечник.
Вовремя — судя по цвету лица и недовольному сопению, Ослоп окончательно вышел из себя и был готов сорвать свою злость на ком угодно, в том числе и на Гнили, а добрая половина его друзей собирались его поддержать.
— Знач — так! Съедаете по куску — и на задний двор! Повара не трогать… Пока не трогать… Негзар и Файлат — вы читаете свои молитвы и делаете все, что положено, а потом приходите к нам! Ясно?
Съели. Повылезали из‑за столов и, «совершенно случайно» роняя лавки на пол, ломанулись из трапезной.
Проводив взглядом последнего, Мышь наконец сосредоточился и прочитал молитву так, как полагается — стоя, вслух и с душой. Увы, почувствовать, что она услышана, не удалось: крошечные огоньки пламени, горящие в масляных светильниках, даже не шелохнулись, шелест дождя за окном не усилился и не затих, и даже сердце продолжало биться как обычно.
«Не отводи от меня взгляда, Барс, — и завтра вечером я принесу тебе в жертву еще три десятка баранов!» — мысленно пообещал Негзар, вгляделся в пламя светильников и закусил ус: Бог — Воин молчал. Наверное, гневался…
…Трогать повара, явившегося по приказу Ослопа, Мышь не стал — скользнул между ним и дверным косяком, вышел в коридор, спустился по лестнице, вышел на улицу и поплелся на задний двор. Настроение стремительно ухудшалось: идти на тэй’ю, сомневаясь в поддержке Бога — Отца, было глупо, а отказаться он не мог — Слово [173] было сказано, а тропа [174] — готова…
«Я принес в жертву три десятка баранов… — успокаивая себя, думал он. — И еще три десятка пообещал! Это больше, чем жертвуют перед набегом…»
Мысль не успокоила. Нисколько. Поэтому, добравшись до строя илгизов, стоящего под навесом, он нашел успокоение в другой: «Если хоть кто‑то из них не готов, я отложу тэй’ю до следующей непогоды…»
…Услышав просьбу попрыгать, Ялгар Ослоп, кутавшийся в плащ, презрительно хмыкнул и с места сиганул через здоровенную лужу. Бесшумно приземлился, развернулся на месте и без единого звука перетек обратно. Потом распахнул полы плаща, показав перевязь с алчигами, два кинжала и аккуратную связку тоненьких кожаных ремешков для связывания пленных.
— А где кот’та [175] ?