Дверь, что с чердака ведет, на замок изнутри была закрыта, я не смогла ее открыть. А дыму уже под самые стропила. Я раму ногой выбила. Смотрю, а из лесу женщина на коне скачет… На землю спрыгнула и лесину с сучками к карнизу тянет. Я в дыру кое-как протиснулась и по этой лесине вниз спустилась… Потом меня Малаша молоком отпаивала, потому что я много дыма наглоталась!
— И что ж, этот человек действительно был похож на Ольховского? — спросил Алексей.
— Не знаю, — виновато улыбнулась Лиза, — я его больше со спины видела. — Хотя нет, — встрепенулась вдруг она, — он выше Ольховского и в плечах шире. И еще , ходит как-то странно, — добавила она тихо. — Переваливается, точно утка. То ли нога у него одна короче, то ли хромает… Нет, — произнесла она более уверенно, — на Ольховского он не похож. — Она посмотрела на отца. — Вы уже догадываетесь, кто это был на самом деле?
— Да уж, — ответил тот неопределенно и приказал:
— Алексей, я еду в управление, а ты отвези Лизу домой, а потом возьмешь извозчика и проедешь до смолокурни. Надеюсь, Анастасия Васильевна сумеет объяснить тебе дорогу.
— Попробую, — улыбнулась женщина и с некоторым вызовом посмотрела на Тартищева. — Вероятно, вы считаете меня этакой гусыней, глупой и полуграмотной, Федор Михайлович? Вы ошибаетесь, я получила хотя и домашнее, но очень даже приличное образование.
Тартищев смешался.
— Ну что вы, Анастасия Васильевна, я вовсе не считаю вас гусыней и… — Он замялся, подыскивая слова, и неловко улыбнулся:
— Я вообще-то хотел попросить вас проводить Алексея до смолокурни, но вижу…
— Ничего вы не видите, Федор Михайлович, — твердо произнесла женщина, — я обязательно провожу Алексея Дмитриевича, но у меня есть одна просьба. — Она бросила беглый взгляд на Лизу. — Если ваша дочь согласится, я могу взять ее с собой на рудник.
И ей, и мне веселее будет, да и вам меньше беспокойства… Места там замечательные! Верхом будем кататься, на покосы съездим… На горячие ключи…
Лиза мгновенно выпрямилась и умоляюще посмотрела на отца:
— Папенька…
— Ладно, чего уж, — неожиданно быстро согласился Тартищев и вдруг весело улыбнулся. — Вы, гляжу, уже заранее сговорились? Ладно уж, отпущу, — повторил Тартищев и погрозил Лизе пальцем, — но смотри у меня…
Девушка обняла его за шею, чмокнула в щеку, и деловито произнесла:
— Мне надо помыться, переодеться, а вещи собрать — раз плюнуть! — И тут же не преминула съязвить:
— Радуйтесь, Алексей Дмитриевич, перестану вам наконец докучать и от разговоров с папенькой отвлекать!
Алексей хмыкнул, но ничего не ответил, подумав, что этого ему, видно, и будет недоставать. Перепалки с Лизой, как ни странно, не угнетали его, а были вроде ледяного душа: бодрили и закаляли…
Федор Михайлович Тартищев, склонив крупную голову, изо всех сил пытался сдержать себя, чтобы не взорваться, прежде чем Лямпе закончит свою обвинительную речь. Штаб-офицер бегал взад-вперед по кабинету, протоптав уже заметную для глаз дорожку на поверхности роскошного персидского ковра. Шпоры его глухо побрякивали, а перетягивающая грудь и живот портупея натужно скрипела, когда жандарм делал мгновенный поворот налево, чтобы в очередной раз выбросить в лицо Тартищеву залп уничижительных тирад.
— Вы, надворный советник, до безобразия самонадеянны и потрясающе безответственны! — Лямпе, казалось, готов был сжевать собственные усы от ярости. — Объясните, на каком основании вы влезли в политическое дело? Вам бы все кулачищами махать да сапожищами топтать! Такое дело загубили! — Он схватился за голову. — Мы их связи, явки, доверенных людей уже полгода отрабатываем! Такие деньги вбухали! Таких агентов положили! И все насмарку! — Он остановился напротив Тартищева. Нервно вздернув подбородок, окинул негодующим взглядом безмятежно на него взирающего начальника уголовной полиции. — Вы отдаете себе отчет, что натворили? Нам осталось совсем немного, чтобы выйти на тех людей, которые помогли бежать Завадской и Мамонтову с каторги!
Мы почти накрыли это паучье гнездо, и тут вы со своей самодеятельностью и тупоголовыми агентами. Вы только и способны, что хлопнуть, схватить и в холодную упрятать, а в перспективу не смотрите! Интересы императора и устои государства вас не волнуют ни в коей мере!
— Калоша я вам во веки веков не прощу, — отозвался из своего угла Ольховский, все это время тщетно пытавшийся приладить оторванный санитаром погон. — Один из лучших «маршрутников»… Крым и Рым прошел… — Он тяжело вздохнул и вновь взялся за погон.
— Я представляю, что вам еще предстоит пережить, Бронислав Карлович, — почти сочувственно произнес Лямпе. — Потерять такого агента! В столице вам подобного казуса не простят. — Жандарм слегка понизил голос:
— Это вам не маруха разгуляевская, что на «кузнечную мамку» стучит, Тартищев! Это ж такой артист, это ж такой виртуоз сыскной работы был! Его в Скотланд-Ярд приглашали тамошних сыщиков учить, его в Сюрте [47] знали… А тут… — Лямпе махнул в отчаянии рукой и с явным отвращением посмотрел на Федора Михайловича. — Что вы молчите?
Сказать нечего? Посмотрю, как вы сегодня вечером перед губернатором молчать будете!
Тартищев смерил Лямпе тяжелым взглядом.
— Отмалчиваться я не собираюсь, так же как и Ваньку валять! Мне нечего скрывать и не за что оправдываться, Александр Георгиевич! У вас свои заботы, у меня — свои! И я не намерен давать спуску убийцам и грабителям, в том числе и шайке Завадской. Меня не интересует, какие они цели преследовали! Важно, что они убивали и грабили! Они — уголовные преступники, и поступили мы с ними соответствующим образом! — Он посмотрел на Ольховского. — Вы, Бронислав Карлович, доиграетесь когда-нибудь в свои секреты, если уже не доигрались…
— С вами невозможно серьезно разговаривать, Федор Михайлович, — с неприязнью посмотрел на него Ольховский. — Вот вы схватили парочку уголовников и рады до смерти! А мы работаем против людей, целью которых стало разрушить Российское государство, уничтожить самое святое, что есть у русского человека, — веру в государя императора, в незыблемость его власти… Это гораздо страшнее, чем убийство нескольких старух и мелкого воришки. Это гораздо важнее и более значимо…
— А для меня как раз более значима жизнь этих старух и даже мелкого воришки, — перебил его Тартищев, поднимаясь со стула. Синие глаза его потемнели и налились гневом — Даже во имя великих целей никому не позволено отнимать жизнь у другого человека.
Она нам свыше дана, и не нам этой жизнью распоряжаться, Бронислав Карлович, даже во имя государя и Отечества нашего. Бог дал, бог взял — первейший, хотя и негласный закон уголовного судопроизводства, а те, кто действует вопреки, те — уголовные преступники, и воевать с ними я буду по законам, учрежденным властью всевышнего и его помазанника — государя императора.