– Лежи, не шевелись!
– Ты же меня задавишь, – пропыхтел Миркин.
– Не задавлю.
И снова бабахнуло. И опять, и опять, и вот уже над Миркиным и мамой пронесся порыв горячего ветра…
– Остронаведенным бьют, – сказала мама, таким голосом, что Миркину захотелось заплакать. – Не по площадям…
И Миркин заплакал.
Потом он помнил только отдельные картины.
Мама бежит куда-то, держа его на руках… Снова бабахает, и проносится над их головами горячий ветер… И Миркин понимает, что на карусели завтра они уже не покатаются… Уже давно бабахать перестало, но они продолжают бежать… «Мы домой?» – спрашивает Миркин… «Нет, – говорит мама. – Там теперь опасно»… Вот мама снова несет его на руках, и снова они падают, и опять Миркину не больно… «Черт, нога! – кричит мама не своим голосом, и Миркин вдруг вспоминает, что говорить таким голосом называется „стонать“… Мама ковыляет, держась за палку, а Миркин идет рядом с нею, и ему хочется только одного – лечь и заснуть, потому что вокруг уже темнеет… Они спят, и Миркин просыпается и слышит, что мама стонет… Он снова просыпается, теперь уже вместе с мамой, потому что откуда-то доносится свист… Вокруг светло.
– Черт, – стонет мама. – Глайдер.
– Это папа нас нашел, – говорит Миркин.
– Нет, это не папа. Это враги.
– Тогда давай сплячемся. Папа говолил, когда влаги надо замас… замасликоваться.
– Бесполезно, – стонет мама. – У них есть сканеры… Ладно, другого выхода уже нет. Сейчас замаскируемся!
Она достает из сумочки маленькую серебристую штучку, ковыляет к большому толстому дереву и кладет штучку на траву возле него.
– Иди сюда, – стонет мама.
Миркин подбегает к ней.
– Встань рядом с этой коробочкой.
Миркин послушно делает то, что она говорит.
Мама наклоняется к нему и целует.
– Прости меня, Остромир! Это все, что я могу для тебя сделать. – Она наклоняется и касается пальцем коробочки. – Прости! И прощай! – Она ковыляет прочь.
Миркин не понимает, почему она прощается с ним, и хочет кинуться следом, но что-то невидимое отталкивает его, и ему остается только кричать: «Мама, подожди!» Но она не оборачивается, она ковыляет прочь, босая, опираясь на поднятую с земли ветку. А потом сверху падает тень, и прямо перед мамой на землю опускается глайдер. Из него выскакивают люди, держа в руках оружие. Миркин знает, что это оружие, которое папа и его друзья называют гасильником. У людей на лице маски, как на новогоднем маскараде, и люди эти плохие, потому что они наставляют гасильники на маму.
– Эй, вы! – кричит Миркин. – Сколо плилетит мой папа и убьет вас!
Но они не слышат. Они берут маму в кольцо.
– А вот и госпожа Приданникова, собственной персоной!
– Вы ошиблись, господа, – говорит мама спокойным голосом, но Миркин чувствует, как ей сейчас больно. Просто она не хочет, чтобы эти люди знали об ее боли.
– Нет, мадамочка, мы не ошиблись. – К маме подходит дядька без гасильника, в руках его какой-то приборчик, похожий на артиллерийский тестер-наводчик, который Миркину показывал папа. – Сканер совершенно определенно говорит, что это вы. Его не проведешь… А где щенок?
– Я тут одна.
– Неправда! – Дядька размахивается и бьет маму по лицу.
Мама падает на землю.
– Сколо плилетит мой папа и убьет вас! – кричит Миркин, но его не слышат.
– Сканер с корабля показывал, что здесь было два человека, и не говорите мне, что с вами тут находился любовник.
– У меня нет любовника, – говорит мама, поднимаясь, – я офицерская жена.
– Вы теперь офицерская вдова, сударыня. Останки господина Приданникова, те, что не сгорели, вплавлены в развалины укрепленной огневой точки.
– Все равно, – мама выпрямляется, и теперь становится видно, как ей больно. Ее надо не расспрашивать, а немедленно везти в лазарет, к врачу.
Хотя, это ведь называется иначе. Враги не расспрашивают – враги допрашивают. Так говорит папа.
– Все равно я одна.
– Она наверняка спрятала его в бокс-обезьянник, – говорит второй дядька. – Наш сканер его не распознаёт.
– Мадамочка, вы знаете, что такое пытки? Я вот сейчас возьму гасильник и поджарю вашу левую ручку. И станет она, такая красивая, обугленной культей.
– Бесполезно, – говорит мама. – Я вырублюсь от болевого шока, и вы ничего не узнаете.
Подходит третий дядька:
– Срочное сообщение от первого. Немедленная эвакуация, нас уже ждут. В системе Сверкающей только что нарисовался росский корабль, большой крейсер. А с ним транспорт с «росомахами».
Главный дядька смотрит на маму:
– Ну и черт с тобой! Все равно ублюдок сдохнет, запертый в обезьяннике. Выпустить его будет некому, потому что ты полетишь с нами.
– Не полечу, – говорит мама. – Здесь мой муж, здесь мой сын. И я останусь здесь.
– Полетишь, бл…дища! Еще как полетишь! – Дядька вытаскивает из кобуры на поясе странного вида пистолет, совсем не похожий на тот, что носит папа.
Миркин вдруг понимает, что сейчас произойдет, и снова начинает кричать.
Его никто не слышит. Из дула дядькиного пистолета вылетает молния, и мама, странно выгнув спину, валится на траву. Голые грязные пятки неподвижны…
Миркин заходится в крике.
А когда замолкает, мамино тело грузят в люк глайдера.
– Хоть что-то заработаем, – говорит главный дядька. – Эх, было бы хоть немного времени… Прочесали бы окрестности. На обезьянник можно наткнуться ощупью.
– Времени – только ноги унести. «Росомахи» же наверняка за ними идут. Лучше уж без денег остаться, чем без головы. Все равно щенок сдохнет.
– Да, но без трупа нам не заплатят ничего, только за нее… Впрочем, ты прав. Грузимся!
Дядьки бегут к люку, а потом глайдер взлетает, накрыв поляну своей тенью. Тень тут же исчезает, но на Миркина падает темнота, и он даже не успевает понять, что это мрак беспамятства.
Девушка вошла, едва отбили вторые склянки к приему пищи. Она была очень и очень миленькая.
Не красавица, конечно, как принцесса Яна, единственная дочь Великого князя Владимира, но очень даже вполне себе: вьющиеся каштановые волосы, густые брови – наверняка не обошлось без биокосметических средств, – чуть раскосые глаза, выдающие даже сквозь десятки поколений, что в роду не обошлось без малой толики азиатской крови; острый подбородок, с маленькой ямочкой; изящный носик; узкая талия; высокая грудь, к которой так и липли мужские взгляды… Да, весьма миленькая девчоночка. И определенно не старше Осетра, ну разве на год-два. К тому же, когда он глянул на нее во второй раз, появилось ощущение, что где-то он ее уже видел…