Митя застонал, как от нестерпимой боли, пытаясь отогнать воспоминания, и, стиснув кулаки, заскрипел зубами и шепотом выругался. Разбуженный Снешневич зашевелился рядом с ним и озабоченно прошептал:
— Что с тобой, князь? Тебе плохо?
— Ничего страшного! — успокоил его Гагаринов. — Сон не очень приятный приснился, но нам теперь другие не положены, лишили нас счастливых снов вместе со всеми титулами и званиями…
— Смотри, смотри! — перебил его поляк. — Нас обгоняет какая-то тройка, и кто-то машет из нее рукой! Неужели нам?
Действительно, их обошла сначала одна тройка, потом другая, и, как ни силился фельдъегерь их обогнать, сани с каторжниками остались далеко позади.
Первой станцией был Шлиссельбург. Митя до сих пор не был уверен, что их на самом деле везут в Сибирь, а не к месту своего заключения, и только тогда успокоился, когда сани благополучно миновали поворот к крепости.
Жандармы велели им выйти из саней и пройти в помещение станции. Там их быстро провели через сени в отдельную комнату. Фельдъегерь и сопровождавший осужденных жандарм вышли из комнаты, и сразу же в нее заглянул пожилой смотритель и тихо спросил: «Кто тут Гагаринов?»
Митя встрепенулся и привстал со стула. Смотритель кивнул ему на выход: «Давайте быстрее! В вашем распоряжении одна минута!»
Поддерживая цепи, которые мешали передвигаться, Митя поспешил к двери. И не успел он переступить порог, как к нему кинулся с объятиями Леонид Гурвич:
— Митя! О боже! Я тебя поначалу не узнал!
— Откуда ты взялся? — спросил его Митя, а сам быстро обшарил глазами комнату, но, кроме Леонида и старого смотрителя, никого не увидел.
— Не ищи, — глухо сказал Леонид и отвел глаза, — родители запретили Алине ехать, но тебе ведено передать пятьсот рублей и письмо от нее.
— Где оно? Дай его сюда! — потребовал Митя и выхватил из рук Гурвича небольшой листок бумаги. Развернул его и прочитал: «Если можешь, прости и забудь!» — И это все? — Он с недоумением посмотрел на своего старинного приятеля. — И это все, что я заслужил?
— Митя, — Леонид обнял его за плечи; — пойми Алину правильно, вам никогда уже не быть вместе, а девочке надо устраивать свою судьбу. Ты же знаешь, что приданое у нес не ахти какое, следом еще три сестры идут, поэтому ее родители так боятся всяческих скандалов…
— Я понял это несколько раньше, Леонид, и не питал особых надежд на то, что Алина осмелится разделить мою судьбу. Но разве она не могла приехать проститься со мной? Или она боится, что я буду обвинять ее или упрекать в чем-либо?
— Митя, она хотела приехать, но отец категорически запретил ей встречаться с тобой. Правда, Михаил Казимирович искренне озабочен твоим положением и велел передать тебе эти деньги…
Он протянул Мите пачку ассигнаций, но тот отвел его руку и с горечью произнес:
— У меня достаточно денег, и лишних мне не надо. Они понадобятся Недзельским на новые платья Алине. Ведь она должна блистать на балах, чтобы отхватить себе более удачливого мужа! — И, не попрощавшись с опешившим от его слов Леонидом, Митя вышел из комнаты…
За несколько верст до следующей станции их обошла стороной еще одна тройка. И вновь фельдъегерь попытался обогнать ее, и опять безуспешно.
На станции жандармы снова вывели их из повозок и повели в помещение. Поднимаясь по лестнице, Митя увидел двух крестьянок в надвинутых на самые глаза платках. Они стояли на площадке второго этажа, вплотную к перилам. Жандарм, поднимавшийся первым, сердито прикрикнул на них и попробовал оттеснить с дороги. Митя опустил глаза и вдруг заметил, что из-под юбок крестьянок выглядывают изящные дамские башмачки. Он вскинул голову. Перед ним застыли в оцепенении матушка и Маша.
— Митенька, — только и успела прошептать трясущимися губами Зинаида Львовна, а Маша в мгновение ока сунула ему в руки корзину с какой-то едой и быстро проговорила: «Помни про образок!» Более ничего ни мать, ни Маша не успели сказать. Жандарм оттолкнул женщин, они отступили в тень, и последнее, что успел заметить Митя, были — дрожащая рука княгини, которая пыталась сотворить крестное знамение, и полные слез глаза Маши.
Как никогда медленно тянулись день за днем, месяц за месяцем в ожидании письма от Мити. Перед Рождеством Гагариновы получили короткую весточку, которую он сумел передать через камышловского [25] почтмейстера, в чьем доме ссыльные каторжане и их конвоиры останавливались на ночлег. Это была очень короткая записка, но из нее они узнали, что его везут в Иркутск, а оттуда в Читу, и что именно в Чите он узнает, на какой рудник его отправят.
После этого княгиня и Маша стали два раза и педелю ездить в Троицкий собор и заказывать молебны во спасение раба божьего Дмитрия, жертвовали деньги на монастырь, раздавали милостыню и возвращались в свой притихший печальный дом.
Владимир Илларионович почти не выходил из кабинета, целый день сидел, зарывшись в какие-то книги, курил одну трубку за другой, выпивал пропасть черного кофе и даже ужинал подчас там же, очевидно, не рискуя видеться с женой, начинавшей плакать при встрече с ним.
Гагариновы никого не принимали и сами не ездили по гостям, словно находились в глубоком трауре с того самого часа, когда узнали о заключении Мити в крепость.
И вот десять дней назад, в начале февраля, радость впервые постучалась в их двери. Вместе с утренней почтой принесли письмо от Мити. Правда, от самого письма осталась лишь половина, так как бдительная цензура вымарала все более-менее подозрительные места. Но все-таки оно было написано Митиной рукой и подтверждало тем самым, что, по крайней мере, полтора месяца назад он был жив и здоров.
И теперь ежедневно Зинаида Львовна доставала из шкатулки заветный листок бумаги и раз за разом перечитывала Митино письмо Маше, горничным, нянькам, дворецкому, Антону, всем, кого сочла нужным с ним познакомить.
Из этих коротких строчек удалось понять, что до Иркутска осужденных на каторгу довезли быстро, менее чем за месяц, и единственное впечатление, которое Митя вынес из этого путешествия, — это утомление от бесконечного мелькания станций, огромных сугробов снега, лежащих по обеим сторонам дороги, беспокойство и холод от цепей и хоть какая-то радость, когда через две ночи на третью останавливались ночевать. Тут к молодым людям, а среди будущих каторжников все были примерно ровесники Мити, вновь возвращалось веселое расположение духа, они даже позволяли себе пошутить и посмеяться, вспоминая забавные происшествия, которые, несмотря ни на что, происходили то с одним из них, то с другим…
Здесь большая часть рассказа была вымарана черными чернилами цензора, но, судя по тому, что первую свою записку Митя передал через камышловского почтмейстера, ночевали они в приличных домах, и потому кормили их тоже, наверное, неплохо.
Далее он описывал прибытие в Тобольск. Но весьма усердный цензор и здесь постарался на совесть, вычеркнул не менее двадцати строк и позволил родным узнать лишь о том, что с Тобольска осужденных сопровождали уже не жандармы, а линейные сибирские казаки.