— Я вам кваску на столик поставлю, игристого, с изюмом, после ох как пить хочется, ну, невмоготу прямо! — Хозяйка рассмеялась и подмигнула Маше, а потом опять склонилась к ее уху:
— А ежели простынку захочешь сменить или сорочку, знамо, дело женское, в комоде возьмешь, я там уже приготовила все, как положено, льняные, новенькие, из тех, что ты с собой привезла…
Маша похолодела. Воистину прав был Алексей, когда говорил, что даже самые гениальные планы порой проваливалась из-за мелочен. Только глупейшая из гусынь, к каким она себя мгновенно причислила, могла упустить сей немаловажный момент, который должен стать подтверждением того, что непорочная девица стала в эту ночь женщиной. Господи, надо срочно что-то придумать, иначе Прасковья Тихоновна, а от нее вряд ли удастся скрыть сне обстоятельство, непременно заподозрит ее или в совершенном прелюбодеянии, или, того хуже, окончательно догадается, что не все ладно в их с Митей отношениях, начнет присматриваться… Маша судорожно вздохнула и попыталась улыбнуться хозяйке. Та поняла ее по-своему и, оглянувшись на двери, прошептала:
— Я тебе на окошко отвару поставлю, выпьешь перед тем, как в постелю-то лечь, чтобы не понести в первый же день.
Хоть и грех это, говорят, но все лучше, чем родить в зиму. — Прасковья Тихоновна довольно улыбнулась. — И Дмитрию Владимировичу кое-что приготовлю, а то намаялся небось в своих рудниках, бедный, еще, не дай бог, заснет с первого устатку, не потешит всласть молоду жену.
Маша отчаянно, до слез покраснела, но казачка разошлась не на шутку, взяла ее за руку, подвела к постели и усадила поверх покрывала:
— А ну-ка, милая, подпрыгни пару раз на перине-то, сотвори крестное знамение, а потом повторяй три раза за мной шепотом, только не сбейся, а то вся жизнь потом в клубок свернется. И тебе в тягость, и мужику не в радость, — предупредила ее Прасковья Тихоновна, опустилась рядом с ней на кровать и, слегка растягивая слова, пропела-проговорила:
— Чтоб кроватка скрипела, чтоб, не болела, чтоб, колом стоял и мне спать не давал.
Маша закашлялась от неожиданности, на какое-то мгновение потеряла дар речи и только открывала и закрывала беззвучно рот, как выброшенная на берег рыба. Хозяйка привычно, как будто так и положено, легко и беззаботно выговорила срамную присказку, но у Маши словно язык приморозило к зубам, она попыталась сказать Прасковье Тихоновне, что отказывается произносить столь мерзкие, столь отвратительные слова, по казачка уже и сама поняла, что переборщила:
— Прости меня, старую, Машенька, хотела как лучше, и забыла совсем, что ты к нашим нравам не привыкшая. — Она тяжело вздохнула и перекрестилась:
— Эх, жизнь ты наша дикая, а присказки и того дичее! — Хозяйка обняла Машу за плечи, прижала к себе. — Любит тебя твой Митя, и потому без всяких наговоров у вас все самым лучшим образом устроится. А мы с Антоном, чтобы вам не мешать, к соседям уйдем ночевать. — Она улыбнулась и все-таки не удержалась, чтобы не подковырнуть постоялицу:
— Вам-то не спать в радость, а нам каково будет слышать, как пружинки скрипят. Я-то старуха, меня уже не больно-то проймешь, а ну как Антон среди ночи спохватится да побежит себе девку искать? Вот делов тогда будет!..
С утра Прасковья Тихоновна послала Антона за Полынской, которая пообещала помочь накрыть столы к обеду, а сама принялась хлопотать вокруг Маши, помогла ей причесаться, одеться в подвенечное платье, заколола ей фату и свадебный венок, сокрушаясь, что придется добираться до церкви но лужам, и что тогда останется от ее наряда?
Но Мордвинов и здесь оказался на высоте: прислал за Машей коляску, и девушка без потерь прибыла к храму, где толпилось уже пропасть народу — знакомых и незнакомых ей терзинцев. Комендант подал невесте руку и помог выйти из коляски, по на крыльце оступился и чуть не упал. Маша успела подхватить его под локоть с одной стороны, Прасковья Тихоновна — с другой, и получилось так, что генерал оказался на месте невесты, чем несказанно развеселил гостей и зевак, сбежавшихся поглазеть на диковинное венчание со всей округи.
Но веселое настроение вмиг улетучилось, шутки и смех смолкли в тот момент, когда привели в оковах жениха и двух его товарищей — Яна Снешневича и Федора Тимофеева.
Оковы им свели на паперти. Венчание закончилось быстро, певчих не было, и церкви царил полумрак, который не смогли разогнать даже подаренные Натальей Федоровной свечи. Но Маша была весьма обрадована подобным обстоятельством. С каждой минутой ей становилось все труднее выказывать поддельную радость. Она испытывала муки мученические, понимая, что совершает этот обман, этот великий грех подложного венчания сознательно, и хотя идет на него из благих побуждений, тем не менее переступает священные заповеди, которые стремилась выполнять всю свою прежнюю жизнь беспрекословно.
Слава богу, батюшка не утруждал себя велеречием, скороговоркой отбарабанил положенное, дал в руки жениху и невесте по зажженной свече, предложил обменяться кольцами, и тут Маше пришло в голову, что венец над ней держит Снешневич, католик по вероисповеданию. Но она не успела удивиться столь очевидной оплошности батюшки, тот зачастил молитвы, предложил молодым выпить из одной чаши освященного, разбавленного вина, провел их вокруг аналоя.
И в какой-то момент Маша поняла причину его торопливости и невнимательности по отношению к Снешневичу. Священник был в стельку пьян, и только выработанный за многие годы церковной службы навык не позволил ему упасть в грязь лицом в прямом и переносном смысле.
После окончания церемонии шаферам вновь надели цепи, но Мите на этот раз сделали исключение, и он на пару с молодой женой проехал до дома Прасковьи Тихоновны в любезно одолженной комендантом коляске.
Остальные гости, шаферы и сопровождавший их конвой ехали на простых бричках, телегах и в тарантасе начальника рудника Арсентьева — в огромном старомодном чудовище, вмещавшем шесть человек, в том числе посаженого отца и посаженую мать.
При входе в дом молодых осыпали пшеницей и овсом, колючие зернышки попали Маше за корсаж и заставили ее ежиться от щекотки, но она так и не смогла выбрать момент, чтобы отлучиться в другую комнату и избавиться от них. Митя не сводил с нее глаз и, когда она в очередной раз поморщилась, спросил; что с ней, почему она весь вечер сидит точно на иголках.
Но она постеснялась Назвать истинную причину, заключавшуюся не только в этих маленьких неудобствах. Она со страхом думала о предстоящем объяснении с Митей, заранее представляя его гнев и презрение, с каким он встретит ее предложение. Удастся ли убедить его, что новая ее жертва вызвана лишь желанием не выдать их планы, не позволить окружающим, и в первую очередь Прасковье Тихоновне, усомниться в искренности их отношений, только этим и ничем более?
Она словно во сне принимала поздравления, с готовностью подставляла губы Мите, откликаясь на крики «Горько!».
Свадьбу гуляли по старинке: с песнями, плясками, солеными. шутками в адрес молодых. Маша не чаяла, когда наконец прекратится этот шум и гам. Она устала до умопомрачения: сказались и бессонная ночь, и дневные волнения. Ее слегка поташнивало, а перед глазами блуждали, вспыхивали зарницами, порхали, как бабочки, кружились опавшими лепестками, переплетались длинными сверкающими змейками какие-то странные видения, почти галлюцинации.