– Слава господи, что убрался Чингиска в мир иной! – широко перекрестился Игнатей. – С ним нам не сладить бы.
– Что ж, пора расходиться, – Мирон поднялся из-за стола. – Неделю даю на сборы. Игнатей, ты со мной за старшего пойдешь. Возьми в помощники Петра Новгородца, Никишку, он себя неплохо показал, Захарку…
– А я? – с ревнивой обидой посмотрел на него Овражный. – А мои казачки?
– Ты на остроге остаешься, – вздохнул Мирон. – Такова воля государя, нам ее выполнять…
Овражный и Игнатей ушли. Герман же, перед тем как попрощаться, странно замялся, отвел взгляд в сторону и с мрачным видом сообщил:
– Отец твой невеста велеть тебе сказать, что Эмма замуж выходить за Герхард фон Штиллер, курляндский барон. Свадьба играть в ноябре.
– Эмма? Замуж? – удивился Мирон. – Быстро она собралась!
– А ты, глядеть, слезы не лить? – усмехнулся Герман.
Мирон пожал плечами.
– Разве я вправе ее осуждать? Может, не один год пройдет, прежде чем вернусь в Москву. И вернусь ли?
Ночью князь долго не мог заснуть. Известие о том, что невеста предпочла его другому, не огорчило, а скорее обрадовало Мирона. Но оборвало последнюю нить, что связывала его с Россией. Перед глазами стояли строки государевой грамоты, а не лицо Эммы. Петр Алексеевич и корил его, и хвалил, и наставлял:
«…Плыви, Мироша, по Енисею-реке да, смотря по тамошнему делу, на месте усторожливом городок сострой, откуда было бы способно следить за богдыхановыми и мунгальскими людишками, чтоб на наши Великого Государя земли не ходили и не зорили ее бессчетно. Форпосты сооруди в проходных местах, чтоб богдыханова рать скрытно прорваться через горы не могла. За торговлею и за приезжими купцами строго приглядывай, и кыргызам тем чтоб острашка была, а то живут они в удалении и нашей Великого Государя руки над собою не чуют. У купцов, кои приходят с Руси без пошлинных грамот, товаришки отнимай, а у коих грамоты есть, с тех выжимай сбор явочный, сбор поголовный, сбор амбарный да отъезжую деньгу.
А там, коли всемогий, в Троице славимый Бог поможет устроиться в новом остроге, зазывай с Руси в Сибирь жить и кормиться сбродников, бобылей, сирот да голюшек перехожих… Земли им дай вволю, избы строй, к ремеслу приставляй и к прочим промыслам. Коль черные попы заявятся, не перечь им. Пускай обители рубят, где захотят, и веру православную по всей Кыргызской земле несут.
Немалое дело тож – кыргызов и мунгалов вызнать допряма: сколько народа по тем местам проживает, сколько войска могут выставить и какое оружие потребляют. Как зовут владетелей и князей. Чем промышляют, какой скот имеют, чем торгуют, водится ли в тамошних землях соболь. На рожон не лезь, старайся торговлишку прибыльную с ними завести. Медь и серебро, чугуны и котлы, сукна и булаты – всего надобно менять на рухлядь вдоволь. Пусть живут и кочуют безбоязно, коли власть государеву и веру православную со всем добром и честью примут…»
Но самое важное оказалось в конце грамоты:
«Все наветы, Мироша, дело пустое! Верю я тебе, товарищ мой давний, и посему говорю, Великий Государь Российский, – коли поставишь новый городок удачно и рухляди соберешь довольно, вернешься воеводой в Краснокаменский уезд. Будешь служить усердно, без воровства и смуты какой, верну годков через пять в столицу. В новом граде Петровом дел много предстоит, нужда у меня великая в верных соратниках, чтоб России служили по чести и православию…»
Мирон заложил руки за голову и, лежа, долго глядел в темный потолок, вспоминая первую встречу с Петром. Увидел тот его под Воронежем, на смотре, что устроил малолеткам войсковой атаман. Мирону в ту пору едва исполнилось пятнадцать, но по виду он был и крепче, и более рослым, чем иные девятнадцатилетние казачата. До смотра они провели месяц в военном лагере на берегу Дона. Обучали малолеток старые казаки в присутствии атамана. Перед смотром узнали, что будет сам государь. Об этом говорили шепотом. Но Мирону тогда все равно было, кто присутствует на смотре. Главное – не ударить в грязь лицом.
И так получилось, что удаль свою показал во всей красе. И стрелял метко на всем скаку, и мчался во весь дух, стоя на седле и отмахиваясь саблей от догонявших его товарищей, и поднял, опять же на скаку, свесившись с коня, больше всех монет с разостланной бурки, а еще плетку и кинжал.
Петр с азартом наблюдал и за скачками, и за поединщиками, и за стрельбой на всем скаку, и за рубкой, и за фланкировкой [33] . Разгоревшись отвагою, целые станицы малолеток с полного разгона кидались в Дон и плыли на ту сторону с лошадьми, амуницией и пиками. Они рассыпались лавою, скакали друг против друга, сходились грудь в грудь и боролись на конях…
А после собрался на поляне казачий круг. И старые, и молодые казаки стояли, сняв шапки в знак почтения к месту и важности события. Войсковой атаман под бунчуками, в сопровождении есаулов, с насекой [34] в руке, вышел на средину круга, снял трухменку [35] , поклонился государю, а затем и казакам. Есаул, подняв свою трость, зычно прокричал: «Па-а-молчи, казаки-молодцы, атаман трухменку гнет!» Все стихло.
Атаман говорил недолго. Отметил, что молодые казаки показали отменную выучку, а потому признаются полноправными членами казачьего общества. А лучшие из них, согласно обычаям, получат первые награды из рук самого атамана и старых станичников – бывалых вояк.
В полном восторге был молодой царь от казачьего ристалища. И велел подвести к нему самого удалого из молодцов, которого атаман одарил шашкой в ножнах, украшенных серебром.
Подавая нарядную уздечку потному, грязному, не успевшему остыть от скачки казаку, Петр заглянул ему в глаза.
– Пойдешь ко мне служить? Мне такие молодцы во как нужны! – и черканул себя ладонью по горлу.
Мирон засмеялся – знакомый жест, и, недолго думая, кивнул чубатой головой.
– Пойду! Где наша не пропадала!
Он даже не предполагал, что его отъезд поднимет бурю гнева в семье. Дед больше молчал, лишь тоскливо кряхтел и то и дело заряжал трубку крепчайшим табаком. Отец же бушевал на чем свет стоит. «Прокляну! – кричал. – На веки вечные, если Дон покинешь!..» Мирон не послушал. Так получилось, что только с матушкой и успел попрощаться. Отвернулась от него семья за измену казачьему долгу.
Через год он в последний раз увидел отца в Черкасске на торжествах по случаю взятия Азова и выхода России в Азовское море. Полыхал в небе салют в честь победы русского оружия, а Федор Бекешев стоял в стороне, и взгляд его был отрешенным и печальным. Мирон направился к нему, но князь Федор, заметив сына, гордо вскинул голову, выпятил грудь и зашагал в другую сторону. Мирон сплюнул и больше попыток примириться не предпринимал. А еще через год узнал о заговоре князей Милославских и о том, что отец тоже угодил в застенок вместе со старшим сыном. Оказывается, он охотно поддерживал заговорщиков золотом и оружием…