Даша набрала номер администратора и попросила вернуть Владислава Андреевича, если он еще не уехал. Сама же взяла в руки пульт и включила телевизор.
— Холодно, мне с тобою очень, очень холодно! — проникновенно жаловалась стране Алла Борисовна.
А молодой насмешник Галкин с садистским видом подпевал в унисон примадонне:
— …в водевиль какой-то превращается наша запоздалая любовь…
— Стареем, Алборисовна, стареем! — Даша всхлипнула. Обе они, что та, что другая, — «мадам Брошкины», как бы ни лепили горбатого, что счастливы безумно и всех Пистолетовых сбросили с хвоста.
Она увеличила звук. И когда Влад ворвался в номер, Пугачева и Галкин голосили, как Армейский ансамбль песни и пляски имени Александрова:
— …давай не будем больше мучиться и отменим по такому случаю нашу «желтопрессную» любо-овь!
Даша с абсолютно сухими глазами притопывала в такт мелодии и даже весело подпевала звездной паре. Глаза Макарова сияли.
— Дашка! — выкрикнул он и бросился к ней, расставив руки, как всегда делал при встрече, а она летела к нему со всех ног и повисала на шее. Но тут она выставила перед собой пульт и приказала:
— Стоять, генерал! И без лишних движений! — потом кивнула в сторону стола: — Забирай! Иначе все это полетит к чертовой маме за окно, а я заявлю, что это твоих рук дело. В городе тебя знают и поверят!
— Понял! — Лицо его вмиг потемнело. — Понял, сейчас прикажу!
Он вышел в прихожую и что-то быстро сказал в трубку мобильного телефона. Затем посмотрел на нее:
— Водитель заберет!
— Без меня! — Она выставила перед собой ладони. — Свое добро забирайте без меня! Я иду в ванную! — И, прихватив полотенце, гордо продефилировала мимо него.
— Даш… — Влад попытался взять ее за руку.
— Уйди! — Она ухмыльнулась и пропела: — Я тебя лепила из того, что было! Из чего лепила, в то и наступила! — почти ласково потрепала его по щеке. — Иди, Пистолетов, я тебя отпускаю. Но мой последний совет: вариант «чай, кофе, потанцуем» — не твой! Не впадай в лакейство, оно тебя погубит! — И захлопнула дверь ванной за собой.
От былого великолепия не осталось и следа. Ночью в городе разгулялся ветер, да такой, что в окнах дрожали стекла, и за несколько часов его буйные порывы сделали то, с чем не могли справиться дорожные службы и дворники. Потемнели, лишившись снежного покрова, ели, сбило иней с берез и тополей, дорожное полотно блестело, словно вылизанный языками маралов солонец. Автомобили, казалось, двигались на цыпочках, создавая пробки на всех мало-мальски важных перекрестках. Гололед! Стихийное бедствие для всех торопливых и суетливых!
Ледяные порывы ветра сбивали с ног. Редкие прохожие ковыляли, прижимаясь к домам, пытаясь, каждый по-своему, сохранить равновесие и укрыться от лобовых атак хиуса [2] . Зрелище это было не слишком привлекательным, к тому же передвижение по горбатым от наледи тротуарам становилось не менее опасным, чем переход Суворова через Альпы, поэтому горожане без нужды на улицах не появлялись. Общественный транспорт был забит под завязку, на остановке такси не просматривалось ни одной машины, и Даша сделала заявку по телефону.
Загнанная диспетчер пообещала машину через десять минут. Даша спустилась в вестибюль и присела на диван недалеко от стойки администратора. Предупредив, что ждет такси, закрыла глаза, приготовившись чуть-чуть вздремнуть. Она старалась не вспоминать о вчерашних неприятностях. На душе было гадко и не меньше, чем на дорогах, скользко. И все-таки не сдержалась… «Влад, Вла-ад! Как же глубоко ты въелся в мою душу!» Она прижала пальцы к вискам и застонала про себя. «Отпусти меня, не мучь! Разве тебе мало счастья с твоей девкой?» Но он не уходил, стоял перед ее глазами, как живой, и взгляд у него был… Взгляд, который преследовал ее всю ночь. Взгляд, который он бросил на нее в последний раз! Взгляд жалкой, избитой в кровь дворняги!
Влад ушел, а она весь вечер не находила себе места. Та натянутая до предела незримая нить, которая связывала их пять лет, до сих пор не лопнула. И хотя держалась на последних волокнах, Даша продолжала ощущать импульсы, которые посылала ей душа Влада. Ее лихорадило даже в ванне, хотя вода в ней была горячее, чем обычно. Даша понимала, что ему сейчас очень худо, гораздо хуже, чем ей, но ничего не хотела менять. Довольно с нее жалости! Макаров успел сколотить целое состояние на ее любви. И не задумывался о последствиях, хотя мог предполагать, что все его шалости сходят ему только до поры до времени.
Как всякая обманутая женщина, Даша жаждала возмездия. Но самым краешком сознания, крошечным набором мозговых клеток понимала: заяви Влад о том, что расстался с любовницей навсегда, и будь он чуть-чуть настойчивей, она бы сумела его простить. Не забыть, нет! Этого бы у нее не получилось. Нельзя заставить силой отогнать от себя воспоминания о самых страшных событиях своей жизни…
Она долго нежилась в настое из трав, но ожидаемое облегчение не наступало. Давило за грудиной, и Даша понимала, что для ее сердца этот день не прошел бесследно. Однако и для Влада он стал потрясением. Очень редко генерал Макаров терпел поражения, но за последние два года пережил их несколько. Возможно, потому и голова поседела, и в глазах появилось совершенно несвойственное успешным людям выражение.
На мгновение ей опять стало жалко его. Запутался, подлец такой, в трех кустах, отсюда желание хотя бы внешне выглядеть удачливым. Возможно, он и впрямь удачлив, но счастлив ли при этом? Вряд ли! Иначе не стал бы искать с ней встречи. Конечно, она не сбрасывала со счетов его тщеславие, непомерное даже по нынешним меркам. И представляла, какой силы удар был нанесен по самолюбию Макарова, когда его сместили с того поста, к которому он стремился всю жизнь. Да еще она подсыпала соли на рану. Это не было простым совпадением. Никто не посмел бы сдать его с потрохами, будь он при власти…
Даша прекрасно понимала Влада, когда пыталась тогда, два с лишним года назад, смягчить его обиду, отвлечь и успокоить. Его проблемы беспокоили ее сильнее, чем свои, и поэтому она почти без потерь перенесла ту оголтелую травлю, которую по странной случайности одновременно с нападками на Макарова организовали бывшие ее коллеги и друзья. Ей всегда плохо прощали и работоспособность, и журналистское мастерство, и то, что в городе считалось престижным попасть в материал, подготовленный ее рукой. Многим не нравилось, что в эпоху всеобщего раздрая, гнусных разоблачений и расцвета популизма Дашины статьи оставались светлым пятном на фоне массовой черно-желтой писанины, которую с ее же легкой руки прозвали «гепатитом».
Когда она отошла от журналистики, а затем издала свои первые книги, их успех в Краснокаменске восприняли настороженно, посчитали за временное явление и, возможно, по этой причине упустили тот момент, когда могли бы в одночасье расправиться с ней как с писателем. А когда опомнились и набросились стаей, обвиняя ее романы в излишней сентиментальности, легковесности, а саму Дашу в работе на потребу обывателя, у нее появился надежный бастион из вставших на ее защиту читателей.