Большой диван разобран и бесстыдно выставляет наружу не слишком свежее постельное белье. На креслах выставка разнообразной одежды, а письменный стол завален горами бумаг и книг. Впрочем, тома самой разнообразной литературы были навалены повсюду. Стопки громоздились на подоконнике, валялись на полу, лежали на табуретках… На ковре налипли бумажки и комья шерсти…
Вспомнив безупречную прическу Тани и роскошные, светло-желтые шелковые простыни на ее кровати, я вздохнула и сказала:
– Скажи, деточка, что за отношения связывали тебя с господином Харитоновым?
Девушка покраснела неровными пятнами и от этого стала выглядеть еще гаже.
– Вы кто?
Решив проигнорировать вполне уместный вопрос, я села в кресло, прямо на разложенные вещи и сообщила:
– Знаете, что Олег Андреевич погиб?
Девчонка шмыгнула носом и кивнула.
– Будут похороны, и членам семьи не хочется каких-нибудь неприятностей – скандалов, ненужных разговоров, сплетен. Меня прислали сообщить: вам не следует появляться на кладбище.
Девица попятилась и плюхнулась в другое кресло, подминая необъятным задом валяющееся на сиденье не слишком чистое нижнее белье.
– Господи, кто же узнал! Ведь так тщательно скрывались!
Потом она вытянула из кармана халата пачку сигарет «Рок» – все они курили эту марку – и принялась щелкать зажигалкой. Я не утерпела:
– Хорошие сигареты?
– Очень, – ответила Нина, – только крепкие, из сигарного табака. Их в Москву не поставляют, но для Олега Андреевича привозили с Кубы. Вот осталась последняя пачка, придется переходить на другие.
И она внезапно тихо заплакала. Секунду я молча глядела на нее. Не понять – то ли о любовнике сокрушается, то ли о том, что лишилась возможности курить любимый сорт…
Нина стащила с носа оправу, промокнула слезу рукавом халата и тихо сказала:
– Он был для меня всем, просто и не знаю, как жить теперь.
Без очков ее глаза стали больше, а лицо – беззащитным и совершенно детским.
– Где же вы познакомились? – в тон ей тихо поинтересовалась я.
– В суде, – ответила Лузгина, – он адвокатом на процессе сидел, а я секретарем, протокол вела.
Ниночка училась на вечернем отделении юридического, а днем работала. Как-то раз судья Виноградова, листая дело, меланхолично заметила:
– Ну, завтра всем мало не покажется, уведут шельмеца из зала суда.
– Кто? – изумилась наивная Нина.
– Дед Пихто, – сердито рявкнула Виноградова. – Адвокатом Харитонов выступает! А он дела никогда не проигрывает. Все с головы на ноги поставит, к каждой букве придерется, свидетелей притащит…
Так и вышло. Улыбающийся обвиняемый, получивший свою статью и мгновенно попавший под амнистию, выбрался из «клетки» и кинулся к рыдающим родственникам. Судья Виноградова величаво удалилась, не забыв при этом основательно стукнуть дверью о косяк.
Услышав этот звук, собиравший свои бумаги Харитонов поднял взор и подмигнул Ниночке:
– Кажется, мадам разгневана. Но ничего не могу поделать. Dura lex, sed lex: закон суров, но…
– Это закон, – докончила машинально Лузгина.
– Знаете латынь? – удивился адвокат, окидывая девушку взглядом.
Смущенная столь откровенным разглядыванием, девчонка пролепетала:
– Заканчиваю юридический, мечтаю стать таким же блестящим специалистом, как вы.
Польщенный наивным восторгом секретаря, Харитонов расхохотался и предложил довезти Лузгину до дома. Так начался их странный, непонятный роман. Вернее было назвать отношение Харитонова к Нине отеческим, потому что близость у них случалась редко и как-то впопыхах.
Олег Андреевич приезжал днем. С радостью сбрасывал галстук, строгий костюм и белую рубашку. Облачившись в халат, адвокат обедал, а потом садился за работу. Готовился к процессам, писал речи… Иногда просто валялся на диване, бесшумно щелкая пультом.
– Ох, Ниночка, – вздыхал Харитонов, – кабы не Варька, тут же развелся бы с Татьяной и женился на тебе. Дома жить просто невозможно!
– Что плохого происходило у него дома? – не утерпела я.
– Таня очень холодный человек, – спокойно ответила Нина, – абсолютно правильный и жутко занудный. Бедный Олег Андреевич жил словно в витрине магазина. К завтраку полагалось спускаться в костюме, к обеду надевать галстук. Вы не поверите, с каким удовольствием он ел у меня жареную картошку прямо со сковородки, а огурцы вылавливал пальцами из банки. Дома еду подавали только на фарфоре и точно по часам.
Пойти на кухню после одиннадцати вечера бедняга Харитонов не мог. Тут же за спиной возникала Татьяна и начинала вещать о непоправимом вреде, который ночной обжора наносит своему организму. Если усталый депутат, сняв ботинки, бросил их у входа, заботливая Татюша, качая головой, тут же засовывала небрежно брошенное в специальный шкафчик. Пиджак, повешенный на спинку стула, моментально водружался на плечики, для брюк существовали специальные зажимы.
– У меня он швырял одежду в угол, – грустно улыбалась Ниночка, – и страшно жалел, что не может остаться на ночь.
Варя привыкла, что отец рассказывал ей перед сном сказку. Не мог он бросить и Таню. Во-первых, у нее слабое здоровье, во-вторых, она посвятила ему и больному ребенку много лет жизни. Было бы страшно непорядочно подать в такой ситуации на развод.