Ярость захлестнула, как цунами. Ученому показалось, будто от него во внезапно сгустившийся воздух исходят какие-то невидимые флюиды ненависти.
Перед ним был Антон Рожкин.
– Нет! – узнавая и закрываясь рукой, крикнул Антон. – Не я! Время такое было…
* * *
Да, время было удивительное. Конец августа 1988-го…
Митинг на Пушкинской был немногочисленным – чуть больше сотни народу, но бурным. Вернее, стал бурным после того, как сквозь жидкую толпу к ступеням прорвалась «пламенная контрреволюционерка» Валерия Новодворская. Сразу же со всех сторон понеслись истошные вопли: «Долой коммунистов!», «Маразм!», «Дайте ей сказать!»
Михаил с интересом разглядывал лица окруживших его людей. Рядом, склонив набок голову и внимательно глядя на Новодворскую и слегка кивая в такт ее словам, стояла среднего возраста женщина в темном платье с очень красивым восточного типа лицом. Дальше, справа, интеллигентный бородач в очках, симпатичная девица с горящими от восторга глазами. Два парня – его ровесники – с кипами каких-то прокламаций. Слева еще одна девушка с пакетиком для пожертвований «На развитие СДС», а пакетик сделан из конверта от пластинки «Аквариума». Какой-то лохматый с пузырями на лоснящихся от старости штанах с авоськой, из которой торчат мятые газеты, наверно самиздатовские. А вон лысый в спортивном костюме листовки раздает.
Михаил подошел, протянул руку. «Программа ДС». Он сунул отпечатанные на тонкой, чуть не папиросной, бумаге листки в карман.
Он приходил сюда уже почти год, особенно ни с кем не разговаривал, больше слушал. Если бы кто-то спросил его, чего он ждет, что ищет среди этих, в общем-то, странных людей, он не смог бы ответить толком, и все же точно знал, что поступает правильно, что должен быть именно здесь.
Он прислушался к словам Новодворской.
– За то, что мы сделали с собой, карают до четырнадцатого колена. Карают внуков и правнуков за вины дедов и прадедов. И внуки научились главному – не зная, как с этим жить, желать себе смерти. Старшее поколение успокоилось на приятии мира, поколение героя «Исповеди»… не принимает мир. И в этом надежда. Ибо, сказал Сартр, «человеческая жизнь начинается по ту сторону отчаяния». Особенно для нас…
– Граждане! Немедленно разойдитесь! Митинг не разрешен! – загавкал в мегафон милицейский полковник.
Толпа зашевелилась, но не двинулась с места.
– Еще раз повторяю: митинг – несанкционированный! Немедленно разойдитесь!
Люди продолжали стоять.
И тут появились они. В шлемах, с пуленепробиваемыми щитами. Они двигались медленно, но неуклонно, как роботы. Будто не замечая, перли и перли на людей, не обращая внимания на слабые попытки сопротивления и возмущенные крики. Эта серая бездушная масса как каток подминала под себя все, что попадалось на пути. Кого-то хватали, тащили к автобусам, сбивали с ног, валили на землю, волокли по земле…
Их погнали вниз по Тверскому бульвару. Михаил задержался на секунду, хотел развернуться, врезать по какому-нибудь непробиваемому щиту, стукнуть по чьей-нибудь скрытой шлемом тупой башке, но толпа увлекла его вперед. Он успел только наклониться на ходу и подхватить какой-то измятый плакат. Поднимаясь, натолкнулся на восточную красавицу, пробормотал какие-то извинения, обогнул ее, через несколько шагов оглянулся. Она стояла лицом к надвигающейся серой массе и с непонятной ему ненавистью громким гортанным голосом повторяла: «Опричники! Опричники!»
Серая масса приблизилась. Поднялась дубинка…
Расталкивая встречных, он бросился к женщине, добежал. Но тут же полетел на землю, сбитый с ног. Железные руки подхватили его и поволокли к автобусу.
* * *
Михаил с трудом подавил в себе волну сочувствия. Уже не в первый раз. Но трудно было что-то сделать с собой: эти две женщины вызывали острую жалость. Особенно судья, которой, похоже, было чуть за тридцать. Она, похоже, не знала куда деть глаза, монотонно задавая одни и те же вопросы, выдвигая одни и те же предъявы. И уже вполголоса, глядя в стену, выносила вердикты: «Пять суток административного ареста… Семь суток… Десять суток… Пятнадцать суток…»
Обвинитель была постарше и нормально владела собой.
– Я не усматриваю смягчающих обстоятельств в поведении, – слышалось от нее каждый раз. – Нарушитель поступал сознательно, понимая неправомочность своих действий. Прошу наказать по строгой мерке Кодекса об административных правонарушениях РСФСР и приговорить к десяти суткам ареста… Прошу наказать по строгой… В данном случае прошу по самой строгой!..
Михаил подметил, что судья обычно сбавляла по три или пять суток относительно строгих «просьб».
В очереди прошли уже человек двенадцать. В основном парни лет двадцати – двадцати пяти, один мужик постарше, две девушки. Только двое – мужчина средних лет и одна из девушек – попали на митинг случайно, как Михаил. Они были растеряны, что дело зашло так далеко, говорили долго, сбивчиво, всячески доказывая свою невиновность. Они-то и получили «по самой строгой», на все пятнадцать суток. И вряд ли это случайно, дошло до Михаила. Именно случайных людей, новичков, пытаются запугать и отвадить на будущее. С теми, кого знают, уже ни на что не надеются.
Девушка расплакалась, два мента выводили ее поддерживая под руки с двух сторон. «Ну не надо, брось ты, весело даже, мама твоя обхохочется, две недели сплошных приколов», – донеслись до Михаила виноватые слова сержанта. Зато подавленный усатый мужик вдруг преобразился: «Гниды фашистские! Правильно люди делали! Теперь-то я к ним приду, всегда вместе с ними буду!» – громко крикнул он, услышав приговор, и широким шагом пошел к выходу, едва не расталкивая ментов.
Прочие ребята вели себя откровенно нагло. Да, был, да, пришел специально, да раздавал листовки, да, кричал лозунги, и дальше буду так же поступать!..
Судья, как казалось Михаилу, исподволь улыбалась, когда те выкрикивали свои речи. Михаилу это нравилось: тут было что послушать, хотя он много не понимал – слишком много «-измов» и «-аций», каких-то политических научностей. Но понятно было, что они против власти, против коммунистов и при этом действительно уверены, что скоро победят (почему? откуда это взяли? при такой-то махине – и против?!). Все это Михаилу, как ни странно, однозначно нравилось. Он уже примирился с грядущими семью, а то и десятью сутками и нисколько не жалел, что его занесло на Пушку. Наоборот.
– Слушается дело Стерхова, – объявила судья.
Михаил шагнул вперед и заговорил, не дожидаясь надоевших вопросов:
– Знал, что митинг неразрешенный. Потому и пришел. И специально не стал уходить. Я против коммунистов. Я за чехов и словаков и чтоб оттуда убрали советские войска. Жалко, что листовок с собой не было и не все я пока просекаю, чтобы другим объяснять. Теперь всегда буду в таких митингах участвовать, особенно в запрещенных.
Михаил широко улыбнулся, подмигнул судье и повернулся к обвинителю: