Вначале, правда, могло показаться, что события прошедшей ночи должны были бы разрешить все спорные проблемы, но, к сожалению, задержание Назорея не только не уменьшило количество имевшихся трудностей, а, напротив, поставило передо мной ещё и немалые дополнительные вопросы.
«Иерусалим сегодня вечером будет бурлить. Возможны и волнения. Надо будет обязательно усилить охрану дворца», – подумал я про себя, садясь напротив Клавдии, которая, устремив на меня взгляд своих изумительного цвета тёмно-зелёных глаз, в ответ на мою нежность приветливо улыбнулась. Но вопрос относительно её приезда в Палестину очень удивил супругу.
– Я готова поехать с тобой куда угодно, ведь ты мой муж? – ответила Клавдия, ласково погладив меня по щеке.
– Но почему, дорогая? Разве жизнь в Риме, что ты оставила, сравнима с нынешней скукой, царящей здесь?
– Для меня это не столь важно, потому что я люблю тебя, дорогой!
За все те годы, что мы прожили вместе, я ни разу не пожалел о своей женитьбе на Клавдии, ибо не было у меня более преданного и верного друга на свете, чем моя жена. Я любил эту стройную и красивую женщину больше самой жизни, я научился чувствовать её настроение и угадывать её желания. Мне нравилось баловать жену и выполнять все её капризы и прихоти, порой весьма удивлявшие, но, по сути, это были не причуды взбалмошной женщины, ибо она никогда не имела неосуществимых желаний. Я прекрасно знал характер своей жены, а поэтому от моего взора не укрылось то, что сегодня, например, Клавдия встала очень рано и была чем-то весьма сильно обеспокоена, хотя и старалась скрыть от меня своё волнение.
– Что случилось, дорогая? Я вижу, ты чем-то озабочена. Может быть, нужна моя помощь? Говори! Те ведь знаешь, что я готов выполнить любую твою просьбу.
– Понтий, от тебя невозможно ничего скрыть, – смущённо улыбнувшись, ответила Клавдия, не зная с чего начать, и я вновь почувствовал, что какая-то тревожная мысль не даёт ей покоя. Мне даже показалось, что она стеснялась сказать о своей просьбе.
– Дорогая моя, не робей! Ты слишком эмоциональна и совершенно не умеешь скрывать свои переживания, ибо принимаешь всё близко к сердцу. Мне вполне очевидно, что у тебя есть какая-то деликатная просьба. Говори, я слушаю!
– Да, милый! Хорошо! Ты ведь, как прокуратор Иудеи, наверняка, уже знаешь, что по приказу первосвященника Каиафы храмовая стража сегодняшней ночью задержала и бросила в темницу одного беднягу, кажется, какого-то нищего проповедника, пришедшего, будто бы из Капернаума. Ну, помнишь, я как-то даже тебе про него рассказывала?
– Да, да, да!!! Что-то припоминаю, дорогая! – сказал я вслух, но про себя удивлённо подумал, – «Да, популярность проповедника действительно весьма велика в Иудеи, если к раннему утру об этом стало известно супруге прокуратора, хотя она только вчера поздней ночью прибыла в город».
Клавдия внимательно смотрела на меня и ждала моей реакции на её вопрос. Не нужно было обладать особой интуицией, чтобы почувствовать, как ей в данный момент очень хочется услышать мой утвердительный ответ.
«Сама наивность, – вновь подумал я, – видно, она забыла, что мы живём вместе не один год, и её характер мной изучен досконально. Она ведь прекрасно знает, что я помню наш последний разговор относительно проповедника, но желает, чтобы я лишний раз подтвердил, что не забыл ту нашу недавнюю беседу».
Мне уже была понятна примерная тема предстоящего разговора. Моя жена просто хотела замолвить слово за проповедника. Я с большим интересом наблюдал, как она собиралась попросить о снисхождении к оборванцу, пришедшему из Галилеи. Клавдия сейчас пребывала в весьма сложном положении. Она мучалась сомнениями, подыскивала нужные слова, ибо понимала, что ей, жене римского прокуратора, не совсем удобно выступать просителем за какого-то иудея. Ведь я вполне мог спросить её, мол, почему вдруг она, просит о милости к незнакомому ей человеку? А потом я ещё мог поинтересоваться, откуда она узнала о том человеке, за кого просит, ибо никто и никогда не будет просить за кого-то, не имея на то веских причин. Наивная моя и добрая Клавдия даже не предполагала, что мне известно абсолютно всё о её тайной поездке в Кайфу. Ну откуда она могла знать, что мои соглядатаи ведь для того и нанимаются на службу, дабы человеку, платящему им деньги из государственной казны, быть в курсе всех дел, которые творятся на подвластных ему землях. К тому же Клавдия, как жена первого человека в Иудеи, является слишком заметной фигурой, чтобы её не заметили те, кому это положено делать, пусть даже во время путешествия она была переодета в обычное платье. Несколько раз мне доносили, что моя жена, переодевшись в одежды простолюдинки, тайно, в сопровождении своей любимой рабыни и без охраны ездила в небольшой городок, что располагался на побережье Средиземного моря севернее Кесарии. Я же в то время находился в Дамаске у легата Сирии. Правда, здесь мне следует открыть нашу семейную тайну. Жена моя года четыре назад внезапно заболела. Тяжёлый недуг мучил её жестоко и беспрестанно. Никакие эскулапы не могли помочь Клавдии и прочили весьма печальный конец. Ей советовали съездить на Киллирое, целебный источник с горячими серными водами, но и та поездка окончилась безрезультатно. Однако, нашёлся один единственный лекарь, который смог помочь моей Клавдии, и как ни странно, тем человеком оказался нищий проповедник из Галилеи. По утверждению соглядатаев Назорей только прикоснулся к её голове своей ладонью и сказал: «Боль твоя и все твои недуги уйдут и больше никогда не вернутся. Живи спокойно и счастливо, сестра!» После той встречи Клавдия, действительно, стала чувствовать себя значительно лучше: пропали боли, а приступы, преследовавшие и мучившие её последние несколько лет, прекратились вообще. Прошло всего несколько месяцев после поездки моей жены в Кайфу, и я обратил внимание на то, что Клавдия начала внимательно слушать всех, кто рассказывал ей хотя бы что-нибудь о том удивительном проповеднике из Капернаума, и даже что-то записывала на пергаменте, сидя в библиотеке. Вечерами, когда у меня выдавалось свободное время, и мы гуляли по саду, она часто с восхищением пересказывала всякие разговоры и слухи о чудесах, творимых Назореем, которые передавали ей её рабыни, сами услышавшие эти вести от всякого нищего сброда на городском базаре. Я никогда не спорил с ней по поводу чудесных способностей проповедника. Мне ведь было известно, что он имел много приверженцев и последователей своего учения, а люди, видевшие в нём пророка, приписывали ему иногда то, чего и не существовало на самом деле, но оспаривать сей факт с моей стороны было глупо. Ведь в задачи прокуратора входило обеспечение порядка в Иудее, а деятельность капернаумского проповедника не нарушала спокойствие империи. Однако я всегда сомневался в нём как в чудотворце. Ну, как можно было поверить в то, что он-де пятью хлебами и двумя рыбами насытил чуть ли не целый легион голодных и нищих? Вот только где это произошло, точного места не называли. Однажды мне даже докладывали, что кто-то видел Назорея гулявшим по водам Тивериадского озера, а тут вдруг слухи пошли, что оживил он где-то даже умершего человека, подняв того одним своим словом из гроба. Многое, конечно, люди придумывали, приукрашивали, поэтому поверить в совершённые чудеса было выше моих сил. Правда, Клавдию я слушал всегда очень серьёзно, ни разу не улыбнувшись, ибо не хотел обижать её, коли, была она такой доверчивой и доброй.