Итак, я сделал вид, что вспоминаю кое-что о том нашем давнем разговоре, и, конечно же, вспомнил, а поэтому после некоторого раздумья твёрдо сказал:
– Да, дорогая, я естественно помню ту беседу! Ну, и что ты хочешь, чтобы я сделал?
– Милый, я знаю, что проповедник тот схвачен храмовой стражей по приказу первосвященника и брошен в темницу Антония. Его оклеветали, и поэтому ему грозит смертная казнь. Воспользуйся своим правом римского наместника и наложи вето на приговор. Я не хочу, чтобы его наказывали так жестоко, он ведь не делал и не делает ничего дурного, а только лишь помогал и помогает людям. Прояви милосердие, и тебе воздастся. А потом мне сегодня приснился сон такой страшный, что…, ну, о том…! – взволновано говорила Клавдия, и я видел, как её глаза наполнились слёзами, готовыми через мгновение извергнуться бурным потоком по её прекрасным щекам, – ну…, не надо делать ему ничего плохо! Я очень прошу!
Она не хотела говорить мне о своей тайной поездке и потому старательно пыталась придумать причину своего внезапного интереса к судьбе несчастного проповедника. Тонкая её натура не могла скрыть своего желания помочь несчастному, дабы тот избежал страшной участи быть побитым камнями под стенами города.
– Хорошо, дорогая, хорошо! – поспешил я успокоить свою жену, – ты ведь знаешь, Назорей ничем не угрожает римской власти. Это внутреннее дело иудеев. Я же ничего не имею против проповедника, да и деятельность его мной никогда не запрещалась. Его задержали сегодня ночью по приказу первосвященника Каиафы. Ко мне уже приезжал гонец от главного жреца и привёз приглашение участвовать в сегодняшнем заседании суда Синедриона. Думаю, они хотят втянуть меня в свои интриги, чтобы я утвердил приговор, который хитрые иудеи уже вынесли. Сделаю всё от меня зависящее, дабы выполнить твою просьбу, дорогая моя. Не волнуйся!
– Ты отпусти его своей властью, ибо миловать осуждённого есть полное право прокуратора Рима. Тебя же все и всегда будут вспоминать по-доброму. Относись к людям так, как если бы ты хотел, чтобы они относились к тебе! – радостно заговорила Клавдия. У неё даже порозовели щёки и заблестели глаза, когда услышала от меня обещание выполнить её просьбу.
– Хорошо, дорогая, хорошо! Если Синедрион уже вынес ему смертную казнь, я воспользуюсь своим правом и наложу вето. Прикажу, правда, чтобы проповеднику всыпали хорошенько плётками за длинный его язык и после этого отпустили, – заверил я на прощание жену, закончив завтрак и торопясь в крепость, где по давно заведённой традиции готовилось судейское место для римского прокуратора.
Но не было тогда мне известно, что вечные мои соперники и главные недруги, первый жрец Иерусалима Иосиф Каиафа и тесть его Ханан, не теряли времени, ибо заранее и весьма тщательно подготовились к встрече со мной. Они всё предусмотрели, дабы я, оказавшись в центре коварного заговора, не смог бы вырваться из хитро расставленных ими вокруг меня сетей, не утвердив нелепый и жестокий приговор.
* * *
Было раннее утро пятнадцатого дня месяца авива. На площади перед домом главного жреца Иудеи собралось много народа. Толпа возбуждённо роптала и шумела. Сам же первосвященник главного иерусалимского Храма в это время находился в большом зале заседаний. Он сегодня проснулся рано и уже приготовился к судебному процессу, обрядившись, как и предписывалось по древнему Закону, в священные одежды. В тёмном долгополом подире на плечах и высоком чёрном кидаре на голове, этих двух символах веры и власти, Иосиф Каиафа восседал в самом центре на большом кресле, которое было изготовлено из целикового ствола горного кедра и украшено золотыми позументами. По обе стороны от него вдоль стен важно и чинно расположились члены Высшего совета и Синедриона. Нынешним утром Иосиф Каиафа выглядел как никогда величественным, надменным, высокомерным и строгим. Хотя он и провёл бессонную ночь, но усталости не чувствовал. Главный жрец просто не думал о ней, ибо сегодня наступал знаменательный день – день его личного триумфа, победы, момент его, первого священника, истины и правды и ничьей другой. Сегодня он был первым из первых, лучшим из лучших потому, что именно он, Иосиф Каиафа в глазах своих соплеменников стал надёжным и верным защитником единственно истинной веры, а в прочем нет, даже не защитником, но победителем над всеми врагами древнего Закона. Именно он, и никто другой, одержал убедительную и безоговорочную победу в борьбе за нерушимость и святость заветов, переданных им, иудеям, как богом избранному народу, от самого Господа через истинного его пророка Моисея, признанного и почитаемого всеми коленами Израилевыми и во всей Палестине.
С самого раннего утра, когда уже всё было готово для судебного процесса, дабы сурово покарать мерзкого самозванца, посмевшего претендовать на имя Христоса Господнего, жестокие мысли стали одолевать величественного первосвященника главного иерусалимского Храма: «Никакой пощады! Нет, нет и всегда нет! Никакой милости! Он преступник! Он посягнул на святость нашего Закона! Смерть, смерть и только смерть!!! Причём смерть позорная, на кресте. Вот тогда, через эту недостойную настоящего иудея казнь, мы сможем считать его не иудеем, ибо жил он, не соблюдая наших законов, и умер, осквернив даже смерть свою постыдной казнью, достойной язычника! И обязательно в общую могилу, тайно, чтобы даже ближайшие его ученики не смоги бы найти место захоронения своего наставника. С таким великим позором Назорей никогда не останется в памяти людей. А с этими последователями, что попытаются продолжить дело самозванца, я быстро разберусь, безжалостно и так жестоко, чтобы после этого ни у кого не возникло бы желания попусту распускать свой язык!»
Заключительный акт, написанного и разыгранного Каиафой спектакля, решено было сыграть на утреннем заседании Синедриона. Это ему советовал и Ханан, тесть первосвященника и сам когда-то бывший главным жрецом Иудеи.
– Надо показать людям, – трескучим голосом наставлял старик зятю, – что всем следует соблюдать Закон. А то могут возникнуть волнения и недовольства, ведь судить ночью не дозволено. Я, думаю, решение Синедриона, которое мы уже утвердили, нужно зачитать толпе, а самозванцу даже не стоит давать последнего слова и тем паче предъявлять его людям. Да, и, наверное, лучше заранее отправить приговор прокуратору, но только на двоих осуждённых. Самозванца же мы оставим здесь. Пусть Пилат приедет к нам сюда, ведь, наверняка, он захочет лично посмотреть на того, кто стал камнем преткновения во всех наших отношениях. Сами-то мы в крепость прибыть не можем накануне пасхи, дабы не осквернить себя перед праздником. Это будет правильно! Здесь не его резиденция! Ха-ха-ха! – отрывисто засмеялся тесть Каиафы, будто прокашлял.
«Старик, однако, мудр, ибо правильные слова говорит», – в который уже раз за сегодняшнее утро подумал Каиафа, вспоминая недавний свой разговор с тестем после вчерашнего ночного суда, тайного и скорого, но прошедшего очень удачно. Синедрион узким кругом самых уважаемых и почётных его членов принял и утвердил заранее подготовленный первосвященником приговор проповеднику, посмевшему назвать себя царём иудейским. Теперь оставалось только выслушать на утреннем заседании всех свидетелей, да выступить самому Каиафе с обвинениями самозванца в измене и богохульстве. Первосвященник ещё ночью по наущению своего строгого тестя, когда тщательно, до мельчайших деталей, обговаривали, как проводить суд да готовить толпу, согласился лично обличить самозваного пророка во лжи и святотатстве. Ханан ему тогда прямо так и сказал: «Ты, Иосиф, обязательно сам выступи с обвинениями, дабы ни у кого из иудейской знати и простолюдинов не осталось бы сомнения в твоей правоте и заслугах перед священным городом Иерусалимом в защите и сохранении древних наших Законов». Каиафа в ту ночь в очередной раз удивился мудрости своего тестя и обрадовался дельному совету бывшего жреца.