— Нет, — помолчав ответила Тоня. — Некого мне больше попросить, кроме вас. Родные у меня там, устроюсь как-нибудь, главное, чтобы пустили. Не здесь же рожать? Куда я здесь с дитем, кому нужна?
По ее щекам покатились слезинки, плечи мелко задрожали, и Кривошеин, неумело обняв ее, начал гладить по спине, приговаривая:
— Ты это, девка, брось… Слышь, брось. Вредно это для тебя теперь. Сколько уже?
— Два месяца, — уткнувшись лицом в его плечо, глухо сказала она.
— Дела, — протянул Сергей Иванович.
Этого еще не хватало. Гоняет там где-то майор Волков и не знает, что у его невенчанной-нерасписанной намечается прибавление: то ли сын, то ли дочь. И действительно, куда ей здесь с малым дитем податься, когда ни родни, ни жилья, ни бабок с дедками.
— Родня-то, как? — легонько отодвигая девушку от себя и заглядывая в зареванное Тонино лицо, участливо поинтересовался Кривошеин. — Не осудят? Примут?
И тут же пожалел о своем вопросе — нашелся, дурень, чего спросить. И так, небось, тошно ей, хоть в прорубь или в омут головой, а ты выпытываешь-выспрашиваешь, не ведая жалости. Что же война делает с людьми, да и сами люди друг с другом?
— Ладно, ладно, — успокаивая, он встряхнул Тоню за плечи. — Не реви, похлопочу, придумаем чего. Да не реви, говорю, поедешь в свою Москву, договорюсь. Где его искать, знаешь? Антона твоего?
— Зачем? Зачем искать? — вытирая глаза концом косынки, она тонко всхлипнула. — Нужны будем, сам найдет, а навязываться…
— Дура, — не выдержав, в сердцах выругался Кривошеин. — Он же и знать ничего не знает! Его в тот день пихнули в самолет, и полетел. Служба наша такая и жизнь такая, а ты — «зачем». Прекрати реветь, кому сказал! Уладится все. Достану я тебе пропуск, телеграмму дашь, чтобы встречали, а твоего суженого сам поищу.
— Не надо, — достав из кармана халата маленькое зеркальце, она поправила выбившиеся из-под косынки волосы. — Не надо, Сергей Иванович, это я сама так решила и все. Добудьте пропуск и спасибо на том. Извините, пойду я.
Пожав на прощание ее узкую горячую ладонь, он остался стоять посреди приемного покоя — кряжистый, меднолицый, с фуражкой в руке. Мелькнул на лестнице белый халат, как проблеск — слабая улыбка, — и Тоня ушла.
«Может, так и надо? — выходя из здания госпиталя, подумал Кривошеин. — Мужикам воевать, бабам рожать, чтобы и в самую страшную годину не переводился род человеческий. Вон сколько полегло, народу не хватать будет, а тут родится чья-то невеста или новый солдат возвестит о себе криком, освободившись из материнского чрева. Сообщить надо бы Волкову, да вот только не навредишь ли этим ему еще больше, после рапорта Первухина? Кто знает, как там дела повернулись, а домашнего адреса нет. Подождать, пока сам объявится?..»
Так ничего и не решив, он поехал к себе, черкнув для памяти на папиросной коробке о пропуске для Тони…
— Выше знамена… — ревел из динамика большого приемника мужской хор, исполнявший «Хорста Весселя», и бравурная музыка, казалось, заполняла весь огромный кабинет.
Рейхсфюрер, лениво прищурив глаза за стеклышками пенсне, постукивал в такт пальцами по лежавшим перед ним бумагам. Губы его под усиками «щеткой» слегка шевелились, словно он неслышно подпевал хору.
«А почему, собственно, нет, — подумал сидевший по другую сторону стола группенфюрер Этнер. — Генрих тоже человек: жена, дочь, дом, заботы отца и мужа, почему он не может иметь обычных человеческих слабостей?»
«Генрихом» Этнер осмеливался называть рейхсфюрера только мысленно, и это, как ему казалось, помогало не то чтобы сравняться с ним, но по крайней мере видеть в Гиммлере товарища по партии, преодолевать свой страх при вызовах к всемогущему главе РСХА и всего СС.
Несомненно, сегодня речь пойдет о летней кампании — последние испытания на полигоне прошли весьма успешно, фюрер остался доволен, а Геббельс не преминул похвастать перед собравшимися подобранными им для радиопередач фанфарами, звучанием которых будет начинаться каждое новое победное сообщение с фронта.
Да, звуки фанфар действительно впечатляли, но группенфюрер все равно никогда не любил Йозефа Геббельса. Ему претило в нем все — внешний вид, привычки, многочисленные дети и даже его жена — Магда Геббельс. Почему? Альфред Этнер и сам не смог бы точно ответить на этот вопрос. Но ведь бывает же, что человек тебе активно не нравится?
Если рейхсфюрер вызывал в нем страх и уважение, а рейхсмаршал Геринг — брезгливые насмешки своими потугами псевдомецената и нувориша, то министр пропаганды просто был всегда очень неприятен, однако все это группенфюрер держал внутри, никогда и ни с кем не делясь своими мыслями. С кем здесь поделишься?
Не дослушав марш до конца, рейхсфюрер повернулся и выключил стоявший на тумбочке рядом со столом приемник. Повисла тишина.
Гиммлер пристально рассматривал ногти на руках и молчал, а Этнер чувствовал, как молчание рейхсфюрера с каждой новой минутой рождает у него всe большую неуверенность в себе и тоскливое ощущение собственной никчемности. Начали неметь колени и мерзнуть кончики пальцев, бросало то в жар, то в холод, и хотелось скорее услышать, зачем он понадобился всемогущему Генриху. Зачем? Пусть скажет, и тогда наступит облегчение, перестанет давить гнетущая неизвестность.
— Как дела у Бергера? — тихо спросил Гиммлер, и у Этнера сразу упал камень с сердца. Стало легко и спокойно.
— Завершена первая фаза операции «Севильский цирюльник», я запросил подробный доклад.
Гиммлер поднял голову и посмотрел на слегка порозовевшего от волнения Этнера, отметив, что тот не изменяет привычке носить штатское платье. Хотя какое это имеет значение — нравится, пусть носит, только бы делал дело как положено. Важен результат, а не внешние проформы.
— Долго он еще собирается там оставаться? — все так же тихо поинтересовался рейхсфюрер.
— Я полагал окончательно решить вопрос о целесообразности его дальнейшего пребывания в Белоруссии после получения доклада, — почтительно наклонил голову группенфюрер. — Но если вы считаете, что оберфюрер должен срочно вернуться, то…
— Просто спрашиваю, — прервал его Гиммлер. — Он может мне понадобиться, наш старый добрый Отто Бергер. Тонкий ум, пропасть хитрости и опыта. Не так ли?
Этнер непроизвольно кивнул, так и не поняв — издевается рейхсфюрер или говорит о его подчиненном вполне искренне. Разве можно всегда полагаться на то, что ты правильно понял высказывания Генриха? Лучше уж согласно кивать и молчать.
— Надо всегда верить в победу, — поднявшись из-за стола и прохаживаясь по кабинету, назидательно оказал Гиммлер. — Летом попробуем окончательно сломать хребет русским, но меня беспокоит замысел одной еще не разработанной до конца операции. Нет, не вашей, — успокоил он хотевшего вскочить Этнера, — совсем другой.
Некоторое время рейхсфюрер молчал, меряя шагами ковер на полу и глядя, как зарываются в густой ворс при каждом его шаге носки сапог. Потом он вдруг хмыкнул и повернулся к группенфюреру.