Киссур готов был разрыдаться.
– Но, сударыня, – воскликнул он, – клянусь, господин Афоша ничего мне не обещал! Я вовсе не для этого…
Он замолк и покраснел.
– Почему же вы избегаете меня? – спросила Архиза.
Киссур молчал. Обоженная рука его заныла. «О, Великий Вей, – подумал он, – сейчас я все скажу, и она меня выгонит».
– О, я догадываюсь, – сказала Архиза, – признайтесь, вы влюблены!
Киссур помертвел.
– Да-да, вы влюблены, – продолжала Архиза, слегка сжимая его запястья, – ваши щеки краснеют, ваше сердце бьется чаще. И я знаю, в кого – в дочь господина Афоши. Я угадала?
Киссур закрыл глаза и сказал:
– Вы правы, сударыня, я влюблен, давно влюблен… Нет, – не будем говорить об этом.
«Однако, – подумала Архиза, – либо он слишком играет в робость, либо… Фи, эти мальчики из окружения Харрады, которые грешат только задним числом».
– Не бойтесь меня, – сказала Архиза. – Я имею право все знать. Скажите, любит ли она вас? Встречались ли вы?
– Ни разу, – честно признался Киссур.
– Я могла бы вам помочь, быть вашим доверенным лицом, – продолжала Архиза, вдруг краснея и пряча глаза. – Ах, Киссур, я не знаю, почему, но я на все готова для вашего счастья.
– Ах, сударыня, ваше участие бесполезно. Я не люблю дочь Афоши… Я… Это…
– Так кого?
– Ах, что с того! Эта женщина замужем!
– Да, – промолвила Архиза, опустив головку и прикрываясь веером, – так уж устроен мир. У мужчины может быть две жены, а у женщины не может быть двух мужей…
Голос ее звучал необыкновенно нежно. В гостиной, несмотря на дневной час, был полумрак, тростники и травы на гобеленах колыхались, словно живые, и потолок мерцал янтарными сотами.
– Грех, – сказал Киссур, – любить замужнюю женщину! В древности за такое рубили голову, а признаться в любви – преступление. Что будет, если я признаюсь?
Архиза засмеялась и шутливо обмахнула его веером:
– Думаю, что наказание будет равно преступлению.
Киссур упал перед ней на колени и неловко зажал перевязанную руку. Внутри все так и запылало. Киссур опомнился. Он вскочил, сткунул зубами, поклонился, и, оборвав занавеску, выпрыгнул в раскрытое окно.
Архиза подбежала к окну, глядя ему вслед, потом повернулась: шелковая вышивка так и осталась под креслом. Женщина подняла ее. «Составить надпись под вышивкой» – это была обычная просьба на женских посиделках. Женщина вышивает, мужчина надписывает.
Надпись под белкой-ратуфой была – розовая. Архиза шваркнула вышивкой об пол и начала топтать ее каблуками: «Так я и знала, – кричала она, – негодяй! Розовенький! Побратимчик! То-то он не может забыть своего дружка Харраду».
Вечером Архиза, при гостях, смеялась и шутила с молодым господином Мелией. Когда пришло время прощаться, оказалось, что носильщики Мелии куда-то пропали, и Мелия остался после всех гостей – дожидаться нерадивых слуг.
* * *
Расставшись на ближайшей развилке с разбойником Нишем, Бьернссон пошел в городок Ладун, к местному судье Кенешу, человеку добродушному и почти честному, одному из немногих чиновников, которых Бьернссон уважал, а от него – к начальнику Белоснежного Округа по имени Сият-Даш.
Управа Сият-Даша поражала воображение: на вершине холма, попирая пятой безобразные глиняные карьеры и похожие на соты домики, со стенами, такими высокими, словно они были привешены к облакам, она казалась уже не управой, а замком, равно как и сам Сият-Даш, – не чиновником, а князем.
Сият-Даш встретил яшмового аравана у ворот.
– Большая честь, – сказал он, – приветствовать вас в моей управе! Великий Вей! Вы поистине творите чудеса! Говорят, во всех тех местах, где вы побываете, сумма уплачиваемых государству налогов возрастает в два раза, – даже у злостных неплательщиков пробуждается совесть!
Вечером Сият-Даш, чрезвычайно довольный, приказал начинать домашний праздник.
Гостей было человек шесть. Стали разносить подарки. Бьернссон развернул свой короб: там лежал белый шерстяной плащ с капюшоном, и десять маленьких серебряных слитков с казенной печатью.
Яшмовый араван покачал головой:
– Я не могу принять эти деньги.
Судья Кенеш вздохнул:
– Это хорошо, друг мой, что вы презираете деньги и служите нам укором: если б вся ойкумена следовала вашему примеру, жизнь была б гораздо проще.
– Я вовсе не служу вам укором и не презираю деньги, – возразил Бьернссон, выразительно оглядев роскошное убранство зала. – Но я много брожу, и брожу ночью и по лесам. Сейчас столько обездоленных! Многие знают о яшмовом араване и о том, что у него никогда нет денег. А если б они были? Зачем же вводить людей во искушение?
Судья Кенеш вздохнул и согласился:
– Ваши суждения глубоки и верны. Я думаю, что главное зло от денег – не в том, что они нажиты нечестным путем, а в том, что они вводят неимущих во искушение завладеть неправедно нажитым.
Один из гостей наклонил голову и проговорил:
– Это хорошо, что вы не смущаете народ деньгами… Есть, однако, и другие способы. Вот хотя бы – творить чудеса и называться яшмовым араваном.
Хозяин всполошился:
– Вы непочтительны к моему гостю, господин Ахотой!
Бьернссон сказал неловко:
– Я не творю чудес, и только невежественные люди называют меня воскресшим Арфаррой.
Судья поспешил переменить тему, заговорили о музыке и гармонии. Но гармонии не было, а была ночь, и обрезок луны, и задернутые от оборотней зеркала, и стена с вертушками и часовыми, и глиняные карьеры далеко внизу.
Плохо, ох, плохо! Доселе только крестьяне называли его яшмовым араваном, а вот теперь, второй раз за три дня, он слышит это от чиновника. Бьернссон подумал об аресте, как о вещи неизбежной, и тихонько погладил роговое кольцо, которое ему дал на прощание недовольный разбойник Ниш. Бьернссон вдруг представил себя перед первым министром, с руками, продетыми в деревянные кольца. «Бог мой, – подумал Бьернссон, – ведь он прикажет меня повесить – и умоет руки».
Наконец подали десерт, и судья Кенеш, глядя на яшмового аравана, сказал:
– В том, что араван Арфарра в свое время творил чудеса, нет ничего непристойного. Потому что он был монахом-шакуником, а монахи-шакуники творили чудеса, не прибегая к сверхъестественному. И я даже слышал, что когда они вызывали бесов, то бесы рассуждали, придерживаясь рациональных начал и не очень-то вдаваясь в потустороннее.
Сият-Даш запротестовал:
– Напрасно вы полагает, что колдовства не было. Всем известно, что шакуники остались в живых после смерти, и в годовщину гибели храма слетаются в его руины с непристойным хохотом и шутом. В это время смелые люди могут подойти к ним и узнать о будущем и вечном. Я сам купил за тысячу золотых книгу, и эту книгу продиктовал лично колдун Даттам, сидя у чернокнижника в стеклянном кувшине и с жабою, вцепившейся в детородный орган. И эта книга состоит сплошь из колдовства. А вы говорите – колдовства нет. Разве я такой человек, чтобы заплатить тысячу золотых за подделку?