В голове его все смешалось – и от бессонной ночи, и от всего остального. То чудилась ему вейская сказка о чиновнике: «Чиновник Ханшар, читая доклад, изобличает злоупотребления и получает чин ревизора». Все сказки ойкумены кончаются счастливо! То чудилась ему варварская песня о рыцаре: «Рыцарь Надр, наточив меч, сражается с драконом и погибает в неравном бою». Все песни варваров кончаются еще счастливей, чем сказки ойкумены, – гибелью героя, который не нашел себе равных среди людей и бросил вызов богам.
То вспоминал он о речи отца своего, Марбода Кукушонка. Марбод был лучшим мечом королевства и говорить умел только перед боем. Речь эта была первой и последней записанной за ним речью, и защищал он в ней документ довольно гнусный, так называемую «Хартию Ограничений», и вдобавок предложил, чтобы за соблюдением ограничений, налагаемых на власть короля, смотрел совет выборных лиц со всего королевства.
То вспоминал он об Арфарре-советнике, который двадцать пять лет назад мог бежать от наказания или умолять о прощении, но приехал в столицу и закончил свою жизнь – как думали все – докладом в зале Ста Полей.
Киссур огляделся. Резное небо. Квадраты полей. Сотни лиц. Дым выходит из курильниц, между зеркалами и дымом бродят туманные призраки. Стоит аметистовый трон, – правой ножкой на синем квадрате, называемым «небо», левой ножкой на черном квадрате, называемым «земля», так что тот, кто сидит на троне, одной ногой попирает землю, а другой – небо, а над спинкою трона горит золотое солнце и две луны, так что тот, кто сидит на троне, касается головой солнца и лун.
На ступенях аметистового трона – первый министр. Вот он каков! Нет еще и сорока, но кожа желтовата и мешки под глазами. Строен, среднего роста; гранитная крошка глаз; брови густые и толстые, как иглы ежика; красивые жадные губы и подбородок скобкой. Кого-то он напомнил смутно.
– Нынче, – сказал Киссур, – боги ушли из мира, оборотни наводнили его. Чиновники захватывают земли, обманом понуждают крестьян усыновлять их. Действия их несвоевременны, одежды – вызывающи. Чиновники присваивают законы, богачи присваивают труд. Ступени храма справедливости заросли травой, ворота торжищ широко распахнуты. В столице отменили стену между Верхним и Нижним городом, зато воздвигли другую, невидимую. Проходит эта невидимая стена в пятидесяти шагах от оптовой пристани. По одну сторону невидимой стены мера риса стоит три гроша, но покупающий должен купить не меньше десяти тысяч мер. А по другую сторону стены мера риса стоит семь грошей!
Что же происходит?
Тот, у кого есть деньги купить десять тысяч мер, покупает их и тут же, в пятидесяти шагах, перепродает тем, у кого не хватает денег на ежедневную похлебку.
Говорят, что цена товара возрастает от вложенного в него труда. Пусть-ка первый министр объяснит, отчего возрастает цена риса на оптовой пристани!
Государь! Я проходил через селения на пути сюда! Женщины сидели на ветхих порогах и плели кружева пальцами, вывернутыми вверх от работы. Они прерывались лишь для того, чтобы откусить черствую лепешку. Откусят – и опять плетут. Но кружева эти, еще не сплетенные, уже не принадлежали тем, кто их плел! Богач по имени Айцар выдал женщинам, по весу, нити, и по весу же собирал кружева. И за труд он уже заплатил ровно столько, чтобы женщинам хватало откусить лепешку.
Но кружевницам еще повезло! Я видел толпы людей на дорогах: тела их были черны от голода, души их были мутны от гнева. Раньше они кормились, выделывая ткани, как их отцы и деды. А теперь богачи поставили станки и разорили их, торгуя тканью, запрещенной обычаями, слишком роскошной и вызывающей зависть. Нынче в ойкумене на одного крестьянина приходится четыре торговца!
Государь! Если в ойкумене на одного крестьянина приходится четыре торговца, значит, скоро на одного торговца будет приходиться четыре повстанца!
А государственный займ? Государь Иршахчан варил в масле тех, кто дает деньги под проценты, а этот министр весь наш народ хочет превратить в ростовщиков, а государство – в должника! Так мало этого! Эти бумажки – и не займ вовсе, а просто под видом займа распродают государственное имущество с отсрочкой на год!
Весь мир только и смотрит на первого министра!
Разве не стыдно: он начал носить часы – все стали носить часы. Он начал пить по утрам красную траву, – все кинулись обезъянничать. Оно было бы смешно: только из денег, вырученных от продажи непредписанного напитка, половина оказалась в кармане министра, половина пошла на распространение гнусной ереси!
Камни ойкумены рассыпаются от горя, птицы плачут на ветвях деревьев, глаза людей наливаются красным соком…
Киссур говорил и говорил…
Золотое солнце на бронзовой петле достигло полуденной отметки, завертелось и засверкало. Киссур кончил, поклонился и отдал жезл. Кто-то из чиновников помельче хихикнул. Господин Мнадес, управляющий дворца, стоял белее, чем вишневый лепесток, два секретаря подхватили его под руки, чтоб он не упал. «Откуда эта дрянь взялась?» – думал Мнадес. Он понимал, что сейчас предполагает первый министр, щедрый на подозрения…
Киссур не узнал Нана. Нан, однако, узнал Киссура. «Великий Вей», – подумал Нан. – «Вот он – сюрприз господина Мнадеса. Мнадес где-то откопал этого дурачка, и натаскивал его два, три месяца. Умно – ни слова о дворцовых чиновниках. Ну что ж, Мнадес – не хотите мириться – не надо».
Первый министр выступил вперед.
– Право, – сказал он, – какое красноречие! Господин чиновник белил доклад и перебеливал, – а образы льются в беспорядке, словно сочинено сегодня ночью! Господин чиновник ссылался на мнение птиц и зверей. Увы! Тут ничего не могу возразить: сошлюсь на факты.
Нан прочитал свой доклад целиком, включая раздел о дворцовых чиновников. После него заговорил министр полиции Андарз. Начал он с того, что рассказал о проделках Мнадеса: и о «волчьей метелке», и о чахарских шуточках, и о верхнекандарских рудниках, и о зиманских лесопилках, а кончил обвинениями в такой мерзости, что у некоторых чиновников покраснели ушки.
Никто не ожидал подобной точности.
Андарз кончил: Мнадес бросился к аметистовому трону.
Варназд вскочил.
– Прочь, – закричал государь, – вы арестованы!
Стража подхватила старика и поволокла вон из залы. «Все, – сказал себе Андарз, – вазы будут мои».
Вслед за Мнадесом из залы незаметно выскользнул чиновник по имени Гань. Он скакнул на балюстраду и принялся ворочать медным зеркальцем. Человек на Янтарной Башне углядел зеркальце и достал из кармана еще одно. Через две минуты новость была известна господину Шимане Двенадцатому, господину Долу, господину Ратту и иным. Через десять минут курс государственных конвертируемых облигаций стал стремительно расти.
В это же время некто господин Гун вбежал в печатную мастерскую, махнул платком и крикнул:
– Давай, – с пятым разделом!
Наборщики побросали кости (вина им в этот день не дали) и запрыгали к станкам; чавкнул и пошел вниз пресс, зашумели колеса, из-под пресса вылетел первый лист Нановой речи – без сокращений.