То ли назойливый ли, как муха, Трепко, то ли просто резко изменившаяся погода настигли Извольского, – а только через час разговора директор почувствовал себя ужасно. Внезапно заныла залеченная рана, так, словно в нее вставили трубочку и в трубочку запустили таракана, в висок вонзилась тяжелая, тупая игла, по кончикам пальцев вдруг поползло странное онемение.
Из кабинета его отнесли в спальню, возле постели забегал спешно доставленный из больницы красный и ничего не понимающий врач, и тут вдобавок выяснилось, что куда-то пропала Ирина. В последний раз ее видели утром, она вроде бы села в машину с охранником и уехала, а спрашивается, куда она могла уехать?
Задыхающийся, полуживой от боли Извольский срочно потребовал ее найти. Ему казалось, что ему и плохо-то только оттого, что Ирины нет в доме, и что вот сейчас она покажется, и боль растворится, как растворяется сахар, брошенный в стакан горячего чая.
Тем временем никто ничего не понимал, сотовый Ирина забыла дома. Телефон охранника, поехавшего с ней, отвечал, что абонент находится за пределами зоны досягаемости, и Извольский начал волноваться всерьез.
Слишком легко было представить себе все, что угодно, – от случайной аварии до дикой выходки того же Моцарта, даже до пули, оплаченной Лучковым. С легкостью банк мог на такое пойти, разумеется, не из чистой досады, а из надежды на то, что потерявший Ирину Извольский потеряет и охоту к борьбе, смирится или, наоборот, озвереет и будет совершать одну ошибку за другой.
Извольский от бессилия заплакал, потом принялся отчаянно ругаться, выбранил охранников на КПП, выпустивших Ирину за ворота, как будто они в чем-то были виноваты, и в конце концов добился только того, что приехавший Вовка Калягин схватил больного за руку и велел врачу колоть снотворное.
– Не надо! – закричал Извольский, но снотворное вкололи, Извольский невнятно пообещал врача уволить, закрыл глаза и ровно, с присвистом задышал.
Когда он проснулся, за окном уже горели яркие галогенные фонари, а рядом с ним сидела Ира и читала какую-то книжку. Она сидела на ковре, поджав ножки, и Извольский ясно видел золотистые длинные волосы, превращенные в нимб светом настольной лампы, и поджатые пальчики, проглядывающие сквозь нейлоновые носочки. Извольский чувствовал себя как капустный лист, который хорошенько проварили в кипятке. Он некоторое время смотрел на Ирину, не зная, то ли ему смеяться, то ли ругаться, потом тихо сказал:
– Я чуть с ума не сошел. Где ты была?
Ира отложила книжку и повернулась к нему. Красивые, чуть потрескавшиеся на морозе губы виновато шевельнулись.
– Слава, извини. Я… ты теперь так много работаешь…
– Где ты была?
– В Белом Поле.
Извольский чуть дернул ртом.
– И зачем тебя туда понесло? – спросил директор.
Ира помолчала.
– Я приехала туда на «Рейнджровере», – знаешь, том, синем, на котором Мишка ездит. Там иначе не проедешь. Там улицы почти не чистят, только утаптывают. Там центральная улица – она такая большая, с доской почета в сквере, и посередине – две ледяные колеи. Мы ехали по этой улице, а через улицу шла женщина, еще не совсем старуха. Лет пятьдесят. Она поскользнулась и упала. Она была не в сапогах, а в носках. Знаешь, несколько носков, надетых друг на друга, а поверх она натянула тапочки. Разного цвета. И подвязала все это полиэтиленовым пакетом. Она не вставала, и я испугалась, не сломала ли она чего-нибудь. Мы вышли из машины, и оказалось, что она ничего не сломала, а упала она от голода.
Ирина опустила глаза. У нее были очень красивые ресницы, темно-коричневые, почти черные и загнутые вверх, и у Извольского каждый раз на душе при виде этих ресниц и этих глаз что-то переворачивалось и сладко теплело.
– Мы ее привезли домой. Там была такая комната в пятиэтажке, комната была мокрая, а по углам был лед. В холодильнике ничего не было. Мишка сбегал в магазин, и мы сварили ей кашу. Она плакала от счастья и целовала мне руки. А она, между прочим, инженер, даже какой-то начальник была. На кашу пришли соседи, почти весь подъезд. Там была еще одна женщина, из соседнего дома. У нее взорвалась квартира, потому что у соседа в квартире за неуплату отключили газ, а он снял заглушку и сделал это неправильно.
– Я знаю, – коротко сказал Извольский, – я вырос в похожих условиях. Только не в пятиэтажке, а в бараке.
Ира помолчала.
– У меня с собой были деньги, – тихо проговорила она, – я раньше думала, что тысяча долларов – это огромные деньги. А если их раздать только на каши и лекарства, это очень маленькие деньги… Они узнали, что я… ну, в общем, что мы от Извольского, и они много говорили о тебе.
– Ругали?
– Нет. Они все очень стратегически говорили. Говорили, что вот-де уже совсем собрались помирать, но тут пришел Вячеслав Аркадьич и спас бы их, кабы не жидомасоны, которые Вячеслава Аркадьевича чуть не извели. Спрашивали, хватает ли тебе лекарств да тепло ли у тебя дома…
Извольский чуть заметно усмехнулся.
– Поздравляю тебя, солнышко, – сказал он, – ты наконец посмотрела на русский город времен поминок по социализму. Таких городов очень много. Так живут в Северодвинске. Или в Черных Камнях. В Арсеньевске живут так же…
– Но ты живешь по-другому. Почему ты не даешь им денег, Слава?
– Ты помнишь историю о пароходе и плоте?
– Но ты взял их на свой плот, Слава. Им не дают денег потому, что ты поссорился с губернатором!
– Им не просто не дают денег, – сказал Извольский, – у них воруют деньги. Если губернатор не дал денег городу, в котором не топят больницу, но профинансировал при этом, к примеру, строительство аэропорта, которым занимается его племянник, – он украл эти деньги. Но я не понимаю, почему Ахтарский металлургический комбинат должен возмещать деньги, украденные третьим лицом. Я не понимаю, почему ты ездишь по Ахтарску и видишь освещенные магазины и кучу машин на расчищенных улицах. И ты ни разу не пришла ко мне и не сказала: «Слава, это же чудо! Вся Россия умирает, а у тебя живут как в Швейцарии!» Но ты вместо этого поехала в какое-то Белое Поле, вернулась и сказала: «Слава, губернатор украл у Белого Поля деньги, как тебе не совестно не возместить Белому Полю ущерб!»
Извольский говорил довольно тихо и отчетливо. Любой из его подчиненных догадался бы, что Сляб очень сильно рассержен, но Ира этого не поняла: Извольский еще ни разу не швырялся в нее телефоном, не угрожал увольнением – словом, не устраивал тех представлений, участниками коих перебывал любой из его подданных, включая, разумеется, Черягу, мэра Ахтарска или Калягина.
– Слава…. Твой плот не превратился в лодку для одного?
– Что ты имеешь в виду? – голос Извольского был по-прежнему тих.
– Я… я не знаю… Что эта «Стилвейл» не платит заводу денег… Это все говорят…
– Все – это кто? Рабочие?
– Рабочие носят твои портреты! Они получают зарплату, и им плевать, откуда она берется! Они не знают, как устроены финансы завода!