Когда Иван Антонович, наконец, раскурил трубку, у него уже оформилась прочная уверенность, что с сегодняшнего дня ситуация в их отношениях с Бандалетовым кардинально изменилась. И нельзя сказать, к лучшему или к худшему. Он не взялся бы конкретно предугадывать, что именно произошло, но, вместе с тем, был глубоко убежден, что это связано с «радостью народа». Возможно, он уже не так прочно мертв, как это представлялось до сего момента. Где-то натянулась какая-то нитка, где-то отцепился какой-то крючок. И толстяк, учуяв это своей почвенной жилой, примчался на разведку — не известно ли что-нибудь калиновской немчуре! Если бы знал что-то твердо — сидел бы тихо.
Иван Антонович медленно, вдумчиво затянулся и посмотрел прямо в бледно-голубые глаза противника, и подумал — ну, теперь, кажется, начнется.
— Я не полукровка, а квартеронка, — сказала Марина, широко шагая крепкими ногами в красных резиновых сапогах, отодвигая левой рукой редкие кусты подлеска. Правой она придерживала на мощном плече устройство, напоминающее миноискатель. Оно называлось некрофон и служило для поиска погребенных тел. На поясе у Марины был широкий патронташ, набитый серебристыми сигарами. С глаз на лоб были сдвинуты огромные очки с квадратными черными стеклами. Вадим и Люба едва поспевали за ней. Они были одеты так же, как и она, в яркие, синие комбинезоны, но экипированы значительно беднее, и напоминали ассистентов Марины.
— Извини, Марин, — сказал Вадим. Это он только что неправильно обозначил сестренку.
— А что это значит? — спросила Люба, продираясь сквозь орешник.
— Кровный вопрос. В прежней жизни мне была выделена только четверть жизненной силы, и, стало быть, на три четверти я принадлежала миру несуществования. Это, конечно, не научный термин, для простоты так говорю.
— Понимаю, — сказала Люба.
В ответ Марина зычно гоготнула.
— Когда ситуация вывернулась наизнанку и я оказалась в «Новом Свете», у меня обнаружились особые свойства к ориентировке в мертвом мире. Понятно?
Люба не знала, что ответить, и сказала:
— Не знаю.
— Чего там непонятного, — Марины вышла на берег полноводного, беззвучного лесного ручья. — Я, понимаешь ли, чую останки, фрагменты, частицы, как вам будет угодно, не до конца мертвой жизни. В толще почвы, подмогильными плитами, за штукатуркой стен. Прибор, разумеется, помогает, но в нашем деле, как раньше в старательском, очень важен природный нос.
Марина вошла в ручей. На третьем шаге темная, быстрая вода была ей уже по грудь. Еще через пять шагов квартеронка уже выбиралась на противоположный берег. Обернувшись к мнущимся спутникам, она сообщила.
— За мной. Комбинезоны не промокают.
Когда шумно обтекающая команда воссоединилась, было сообщено:
— За этой рощицей уже и лагерь. За мной!
Вадим позволил трем-четырем березам затесаться между лидирующей Мариной и группой аутсайдеров, в которую кроме него входила и Люба, и задал вопрос, уже давно скопившийся под небом.
— О чем это ты так увлеченно беседовала с этим старым хрычом? Там в музее.
— А? — непонимающе переспросила девушка, хотя сразу и все поняла.
— Я спрашиваю…
— Ну ты же сам слышал, когда подошел.
— А когда еще не подошел?
— Да он и не хрыч, — дернула плечом Люба.
— Хрыч, хрыч, знаешь, сколько ему лет?!
— Он сказал, что и сам не знает. А ты что, знаешь?
— Для чего он хвастался… в смысле, что он хотел продемонстрировать этими…
— Он говорил, что «с Лермонтовым на дружеской ноге», и тот ему посвятил целую поэму.
— Какую еще поэму?
— Он сказал, что я могу и сама догадаться.
— Черт с ней, с поэмой, я про часы. У него часы в кармане, которые ходят.
— Ну и что?
— Ты что, не понимаешь, что это значит? — вкрадчиво понизил голос Вадим.
— А что это значит?
Идиотский разговор, подумал Вадим, отставая на полшага.
— Не отставать! — донеслось из-за маячивших впереди сытых белых стволов. Вадиму здешние березы еще с самого его первого выхода в «свет» напоминали голландских коров с подмытыми выменами.
— Ты вроде как расстроился.
— Да нет.
Открылась полянка, на ней лагерь. Четыре длинные палатки, стоящие крестом. В перекрестье костер с коптящимся казанком. Костром заняты две по очереди зевающие личности. Рядом, на перевернутом ведре сидел пожилой некрупный мужчина в черном комбинезоне, круглых очках и стругал невзрачную палочку перочинным ножичком.
— Это он, — шепнул Вадим Любе.
— Кто?
— Не узнаешь?!
Марина в этот момент подошла к сидящему и что-то пошептала ему на ухо. Он повернул маленькую сухую голову в сторону гостей и грустно улыбнулся.
— Неужели никогда не видела?! Ведь вся страна зачитывалась! Как раз в твое время.
Люба ответить не сумела, не успела. Черный мужчина перестал стругать, встал и сказал негромко:
— Подъем!
И вокруг как-то сразу образовалась множественная возня. Из палаток выпархивали юноши и девушки, расхватывали «миноискатели», полулежавшие шеренгой на «коновязи», что-то жуя на ходу, и, напевая неизвестные песни, топали вслед за черной фигурой, уже углублявшейся в подлесок.
Подлетела Марина.
— Чего стоите, дядя Боря ждать не будет!
— Опять идти?! — ужаснулась Люба. От геликоптерной станции на краю заповедного участка, где они приземлились два часа назад, до этого лагеря было километров восемь.
— А ты как хотела, экспедиция. ОН себе передышки не дает.
— Можно я… останусь. Суп сварю.
Марина посмотрела на Любу удивленно.
— А я помогу, — криво улыбнулся Вадим.
— Суп, так суп, — подвела итог могучая сестра, и, повернувшись, мощными прыжками понеслась в лес, на ходу налаживая свой разыскиватель мертвой жизни.
Вадим и Люба сели к костру. Вадим подбросил веток на угли. Потом встал и долил в пустой казанок воды из канистры, стоявшей тут же. Дым пополз из-под закопченного брюха сразу во все стороны. Глядя на спутника прищуренным глазом, Люба сказала:
— Конечно, сюрприз — это клево, но ты знаешь, а я так и не поняла, к кому вы меня привезли.
Вадим выпрямился, полез в карман комбинезона, вынул маленькую книжку и протянул спутнице.
Люба смотрела на него все так же прищуренно, терпеливо ожидая, когда кончится эта прелюдия, и все будет разъяснено впрямую.
— Держи. Это Стругацкий Борис Натанович.
Люба повертела в руках книжку.