Но самое интересное разыгралось потом. Куприн все-таки уступил мне, и домой мы вернулись с элегантным бело-синим набором из чешского фарфора. Когда все сели пить чай из новых чашек, Олег грустно сказал:
– Всю жизнь мечтал иметь «Мадонну». Витька Попов в Германии служил и привез сервиз себе еще в восьмидесятых.
– Так почему ты сейчас не купил? – удивилась Томочка. – Их же полно в магазинах, они никому теперь не нужны.
– Вилка запретила, – с самым несчастным видом ответил мой майор. – Сказала, ужасно неинтеллигентный вид!
Томочка с укоризной посмотрела на меня. Вечером у нас на кухне появился еще один комплект чайной посуды: шесть переливающихся перламутровой краской чашек с аляповатыми картинками: вельможа в камзоле держит под руку даму, одетую в необъятный кринолин. Самое интересное, что чешский бело-синий сервиз разбился в три месяца, а отвратительно яркие уродцы живут до сих пор.
И что теперь прикажете делать? Никогда раньше Олег не сердился на меня до такой степени, чтобы перестать разговаривать. Каким образом выпросить у него прощение? Ну не могу же я рассказать мужу о расследовании! Куприн мигом запрет меня дома!
Хотя почему нет? Я вскочила с кровати и лихорадочно забегала по спальне. Нужно быстренько докопаться до правды, а потом выложить все супругу. И очень даже хорошо, если он затем прикрутит меня винтом к стулу. Ведь нужно будет сесть писать новую книгу! Дело за малым – найти кого-нибудь живого из лагеря Горнгольц. Ага, легко сказать! Окончательно рассердившись на весь свет, я ткнула пальцем в пульт, экран телевизора замерцал голубым светом.
– И ничего особо плохого не было в пионерской организации, – понесся бодрый голос, – дети занимались делом, помогали больным, подтягивали двоечников А после перестройки с водой выплеснули и ребенка. Вот у нас, например, при ЖЭКе существовало объединение ветеранов войны, ну кому оно мешало, а? Между прочим, старики собирались вместе, складывались, покупали торт, пили чай. Теперь же каждый в своей норе сидит, людям не хватает общения, разве может просмотр телевизора компенсировать…
Последний глагол влетел в мою голову и взорвался там, словно ракета для фейерверка. Компенсировать! Немцы выплачивают теперь компенсацию тем, кто во время Отечественной войны был за колючей проволокой в лагерях смерти. Значит, где-то есть списки тех, кто получил денежки. А в них указаны не только фамилии, но и адреса!
Я поцеловала пульт, выскочила в гостиную, схватила толстый справочник «Вся Москва», нашла там телефон немецкого посольства и схватила трубку.
– Вы позвонили в представительство Германии, – ответил женский голос без всякого намека на акцент.
– Здравствуйте! – обрадовалась я.
– Если вам требуется получить визу и если ваш аппарат имеет тональный режим, нажмите единицу, в противном случае дождитесь ответа дежурного сотрудника миссии, – продолжало вещать бесстрастное сопрано.
Надо же быть такой дурой, чтобы поздороваться с автоответчиком! В ухо полилась заунывная мелодия.
– Внимательно слушаю, – прервал адаптированного для телефона Моцарта вежливый мужской голос, слишком четко выговаривающий окончания.
– Добрый день, меня зовут Виола Тараканова.
– Очень приятно.
– Моя бабушка была узницей концлагеря Горнгольц.
– Немецкая сторона сожалеет о темных страницах своей истории, – осторожно ответил дипломат.
– Да, конечно, но не об этом речь. Бабушке сказали, что жертвам фашизма выплачивается денежная компенсация.
– Это так.
– Когда можно подъехать к вам, чтобы получить марки, или, наверное, теперь вы в евро платите?
– Посольство не занимается выплатой денежных сумм, – терпеливо объяснял служащий, – вам надлежит обратиться в Комитет помощи жертвам фашизма, предоставить необходимые документы, и через какое-то время энная сумма поступит на ваш счет.
– Подскажите адрес комитета, – выкрикнула я, приплясывая от нетерпения.
К старинному московскому зданию, спрятавшемуся в кривых столичных переулочках, я подбежала около трех часов. У входа, естественно, сидел охранник, перед ним красовался бело-желтый телефон с огромной, словно высеченной из цельного куска камня трубкой.
– Меня ждет Ираида Алексеевна из двадцать третьей комнаты, вот смотрите, я – корреспондент журнала, – затараторила я, подсовывая тучному дядечке, затянутому в черную форму, свое просроченное рабочее удостоверение.
– Проходите, – лениво ответил секьюрити, – второй этаж, направо.
При виде меня Ираида Алексеевна быстро встала из высокого офисного кресла.
– Вы Тараканова? Журналистка?
– Да, час тому назад разговаривала с вами по телефону, вот документ.
Ираида Алексеевна мельком глянула на бордовую книжечку, включила электрочайник и улыбнулась.
– Вы хотите написать о нашей работе?
– Да, – с жаром воскликнула я, вытаскивая диктофон, – вас не смутит этот прибор?
– Конечно, нет, – ответила чиновница и стала рассказывать.
Из ее слов следовало, что компенсацию получит каждый, сумевший доказать, что он и впрямь был узником.
– А это трудно?
– Что? – осеклась Ираида Алексеевна.
– Ну, найти необходимые подтверждения. Чиновница повертела в руках шариковую ручку.
– В общем, просто, следует обратиться в архив, получить выписку и прийти к нам.
– Знаете, – медленно протянула я, – наш знакомый, ныне, к сожалению, покойный, известный художник Вениамин Михайлович Листов, в свое время был заключенным в лагере Горнгольц, но компенсацию ему так и не выплатили!
– Горнгольц! – тяжело вздохнула Ираида Алексеевна. – Печально известное место, пожалуй, одно из самых страшных. Видите ли, немецкая сторона платит всем разные суммы, количество денег зависит от множества обстоятельств, так вот те, кто остался жив, пройдя Горнгольц, могли бы получить самое большое денежное вспомоществование. Но, увы, бывшие узники этого лагеря не имеют ничего, потому что архива Горнгольца нет ни на территории России, ни на территории Германии. Вернее, он где-то лежит, но все запрашиваемые хранилища дают стандартный ответ: «Подобным справочным материалом не располагаем».