Дама ухватила деревянным пинцетом небольшую, уползавшую из блюдца улитку. Сунула в соевый соус. Поднесла к глазам, рассматривая перламутровую пленку слизи. Открыв рот, быстро кинула в глубину привлекательного моллюска, промочив горло сакэ.
— Я чувствовала присутствие брата где-то здесь, рядом, в огромной Москве. И чувство меня не обмануло. В городе объявился дерзкий и отважный разбойник, который наводил ужас на всех богачей. Он носил кличку «Япончик», и за его поимку милиция назначила премию в один миллион долларов. По самурайскому почерку я догадалась, что это мой брат Косимото, который взял себе кличку «Япончик». Он ограбил сразу двести пятьдесят банков, в том числе и Центральный банк, раздав деньги инвалидам Чернобыля и вдовам погибших шахтеров, что вызвало «дефолт» и разорение «среднего класса». Затем он ограбил «Алмазный фонд», раздав все драгоценности пенсионерам, сиротам и матерям-одиночкам. Фонд опустел, что вынудило миллиардера Ваксельберга положить в него несколько яиц Фаберже, чтобы было на что смотреть. Затем он украл все колонны Большого театра, подперев фронтон с Аполлоном обычными бревнами, что вызвало великий конфуз. И хотя бревна тут же побелили, но все же театр закрыли на ремонт. Я радовалась подвигам брата, мечтала его увидеть. Боялась, как бы отвратительная русская милиция, не соблюдающая права человека, его не поймала бы…
Дама окунула палочки в миниатюрный аквариум, где в свете крохотной лампочки мелькали разноцветные рыбьи мальки. Проворно схватила рыбешку с выпученными от ужаса глазками и схрумкала, чуть скосив лысоватую голову, смакуя лакомство. Затем небольшими глотками, желая продлить удовольствие, выпила водочку. И только потом продолжала:
— Мне стало известно, какой коварный план для поимки моего брата придумали спецслужбы. Они пригласили всю элиту Москвы на кинопросмотр нового фильма режиссера Сакурова, японца, о чем свидетельствует его фамилия. Фильм был посвящен нашему японскому императору Хирохито. По замыслу спецслужб, как только начнется фильм и на экране появится император, находящийся в зале Япончик, из уважения к божественному императору, должен будет встать, чем и обнаружит себя. Тут его и арестуют. Я пошла на просмотр в надежде увидеть брата и раскрыть ему замысел спецслужб. Но в толпе народа, которую возглавлял Никита Михалков, не могла его разглядеть. Как только начался фильм, и наш восхитительный император появился на экране, один человек в зале поднялся из кресла и склонился в почтительном поклоне перед императором. Это был мой брат, я узнала его. Крикнула жалобной чайкой. Но агенты набросились на него, заковали в наручники, повели через зал. Единственное, что он успел, так это пнуть ногой телеоператора ФСБ, попытавшегося его заснять…
Велико было горе рассказчицы. Но недаром она была из семьи самурая. Ни один мускул не дрогнул на ее красивом, изъеденном серной кислотой лице. Палочками она схватила пробегавшего мимо муравья, сунула в соевый соус. Обсосала, вытянула из крохотного тельца вкусную эссенцию и осторожно выплюнула пустой чехольчик хитина. Запила сакэ.
— За время пребывания в России, я заметила странную особенность русских властей. Они предпочитают все важное и ценное хранить за границей. Так, например, они хранят за границей весь свой валютный запас. Они перевели за границу цвет своей научной интеллигенции. Следуя этой загадочной практике, они переслали за границу моего брата «Япончика», стали содержать в американской тюрьме. Там он познакомился в Госсекретарем Союза России и Беларуси Павлом Павловичем Бородиным, дружба с которым скрашивала брату тюремные дни. Павел Павлович любил лепить из хлебных мякишей осликов и козликов, а потом их съедал. Еще Павел Павлович любил рассказывать разные истории о Борисе Николаевиче Ельцине. Так, по рассказам Павла Павловича, Ельцин был только наполовину человек, а наполовину кабан. Нижняя его половина была сплошь покрыта щетиной, а ноги кончались копытами, что хорошо было заметно в бане. Борис Николаевич, бывало, рассердится на Коржакова, да и давай хрюкать. В Германии он ел из корыта, которое ставил ему на пол канцлер Коль. Ну и пил он, конечно, как свинья. Обо всем этом брат написал мне в письме. Я стала хлопотать о его переводе обратно в Россию…
Пролетавшая мимо мошка была ловко схвачена рассказчицей, и не пальцами, а все теми же палочками, которыми та владела в совершенстве. Попробовав мошку на зубок, дама макнула ее в соевый раствор и съела. Даже не стала жевать, только запила рюмочкой теплой водки.
— Теперь Япончик в Москве, в «Матросской тишине», сидит в одной камере с олигархом Маковским. Маковский одноглазый, все время плачет и твердит о какой-то Соне Ки. Говорит, что сам вырвал у себя тот глаз, который смотрел в Ад. Оставил тот, который смотрел в небо. Говорит, что один могущественный человек обещает прислать ему вставной стеклянный глаз. Они подружились с братом, спят в одной кровати…
Дама горестно замолчала, а Стрижайло смотрел на ее доброе лицо, напоминавшее своими шрамами, рубцами и скорбными тенями судьбу Квантунской армии. Ему было безумно жаль эту одинокую женщину, столь много пострадавшую из-за святой любви к попранной родине. Ему хотелось помочь ей, уберечь от напастей.
— Что вы хотите получить за свое участие в президентской компании? — спросил он, заметив, как пристально она наблюдает за маленьким тараканом, пьющим капельку соевого сока.
— Спасибо, что спросили об этом. Хочу две вещи. Чтобы моего брата освободили из тюрьмы и отправили на наш любимый остров Хокайдо. И чтобы Россия вернула нам хотя бы два Курильских острова из четырех. Для этого я нашла способ, не унизительный для России. Пусть Россия позволит, как и в случае со своим золотым запасом, вывести острова в Японию. Для этого трудолюбивый японский народ готов копать грунт на Кунашире и Итурупе и баржами переправлять его на Хокайдо. Уже через десять лет острова будут наши. Льщу себя надеждой, что мы с братом проведем счастливую старость на одном из этих, перевезенных в Японию островов.
С этими словами она схватила палочками таракана, проглотила, не запивая сакэ. Окаменела, как статуя Будды, иссеченная ветрами и бурями… Стрижайло понял, что свидание окончено. Поднялся и, пятясь в поклонах к дверям, покинул бамбуковую хижину.
Следующим претендентом, к кому направил свои стопы Стрижайло, был представитель либерал-демократов, правая рука Жириновского, инвалид Золушкин. Пример стоицизма и мученичества, пылкого идеализма и служения партии, Золушкин принял Стрижайло в русской бане, куда проводили политолога охранники. Он восседал в парилке, свесив с полки голые ноги, весь блестящий, окруженный стеклянным сиянием, скашивая залитые потом голубые глаза то на раскаленные камни, то на медный ковшик, окруженный множеством флаконов с банными специями. Стрижайло, которого втолкнули в парилку, с опаской устроился голым задом на горячих досках, чувствуя, как веет от камней неистовой огненной силой. Такой же неистовой, нечеловеческой силой веяло от самого инвалида Золушкина.
Некоторое время они молча наблюдали друг друга. Золушкин был могучего сложения, лысый, с узким выпуклым лбом, приспособленным для ударов. Его мускулистое, испещренное шрамами тело украшало множество татуировок. Драконы, хищные птицы, голые женщины, церкви, мечети и пагоды, якоря, летающие кометы, знаки Зодиака, игральные карты. Среди этих изображений отчетливо читалось несколько надписей, выполненных в эстетике агитационных плакатов. С правого плеча до локтя было выведено: «Жириновский — это круто!». Через грудь от соска к соску было начертано: «Владимир Вольфович, ты — сокол!». На сексуальном отростке, находящемся в полувозбужденном состоянии, читалось: «Вольфыч, не ссы!». Инвалид Золушкин отер пот с рыжих бровей и сказал: