Стрижайло испытал мистический ужас, как от встречи с Царем Преисподней. Был готов пасть ниц, целовать основание черных ног, вокруг которых трепетал нежный розовый кипрей и летала невесомая бабочка-тундрянка. Но сквозь немощь парализованного сознания, желание раболепствовать, подчиниться без остатка, стать рабом и прахом, — сквозь накрывающий его вечный мрак, возникла каверзная мысль, — что если ткнуть шильцем в кожух черной трубы, увидеть, как жирным фонтанчиком захлещет нефть. Станет утекать из громадного тела, и оно начнет уменьшаться, морщиться. Упадет с небес ворохом мятого рубероида, пропитанного вонючим гудроном.
Словно почуяв угрозу, Маковский снизился на землю. Недоверчиво смотрел на Стрижайло своим рыжим немеркнущим оком.
— Пожалуйста, используйте мои мысли в докладе, — сухо произнес Маковский. — Сейчас мы вернемся в вахтенный поселок. Я полечу на вертолете осматривать другие месторождения. А госпожа Соня Ки доставит вас на катере в «Город Счастья». Надеюсь, вам не повредит прогулка по Оби.
Они плыли по Оби на великолепном прогулочном катере. За штурвалом стояла Соня Ки, прекрасная, с луновидным лицом, смоляными волосами, которые, как сорочье крыло, отсвечивали лазурью и изумрудом. Стрижайло чувствовал, как студеный ветер тундры давит ему на грудь, румянит щеки. Громадная река раскрывала необъятные дали с голубыми холмами, белыми отмелями, далекими кольцами серебра, из которых на мгновение выскакивала рыбья голова, взирала на него, пришельца из дальних стран, и вновь погружалась в поток, где неслись несметные стада осетров. Холодная роса сыпалась ему на лицо. Шумная белая рытвина тянулась за катером. Испуганные утки ошалело неслись, планировали на косых крыльях, подымали пенные буруны.
Стрижайло казалось, что кто-то зовет его из туманных разливов, выкликает из голубых холмов. Соня Ки слышала этот беззвучный зов, мчалась, стараясь успеть, перескакивала через водяные ямы на белом стремительном катере.
Стрижайло заметил, как вдали, на плоской зелени берега, возникли белесые треугольнички, темные полоски, соединяющие воду с сушей. Соня направила к ним катер, и Стрижайло, по мере приближения, разглядел несколько островерхих чумов и черных лодок. Стойбище аборигенов, первобытное и восхитительное в своей наивной простоте, было разбито на речном берегу. Из него, безлюдного и недвижного, несся безмолвный зов. На этот зов устремлялся катер, мягко ударил носом в песчаную косу.
— Когда-то здесь жило много рыбаков и охотников, — произнесла Соня Ки, ступая на песок. — Теперь здесь остался только один шаман, — мой отец. Он умирает. Позвал меня и тебя, чтобы сообщить священную тайну.
Чумы были обтянуты оленьими шкурами, из которых торчали высокие жерди, на вершине сквозили отверстия для дыма. Но дыма не было, очаги в жилищах не топились, и не было слышно плача детей, кашля стариков, вопля ссорящихся женщин и ругающихся мужчин. Лодки у воды лежали на боках, покрытые мхом, в дыры прорасти карликовые березки. Тут же на перекладинах для вяленья рыба болталось несколько усохших рыбьих голов и кривых скелетов, исклеванных дикими птицами. Воздетый на шест, с пустыми глазищами, долгоносый олений череп скалил желтые зубы. Все говорило о смерти, о забвении, об исходе народа, который вместе со своими нартами, охотничьими снастями и амулетами ушел в небеса к туманному негаснущему солнцу.
— Вот чум отца. Он ждет нас, — Соня Ки указала на самый высокий чум, обтянутый серебристыми шкурами, на которых виднелись изображения дикого ворона, весла, остроги, глазастой рыбы и ветвистых оленьих рогов, — знаки волшебства и могущества, отмечавшие жилище шамана. Соня откинула полог, пропуская Стрижайло внутрь.
В чуме было сумрачно, сыро. Из отверстия в потолке падал сноп света, освещая каменный закопченный очаг, висящий над ним железный таган, разбросанные по полу меховые куртки, кожаные, домашней работы, опорки, нехитрую утварь. На груде шкур, на спине, лежал хозяин чума, сморщенный коричневый старик, сложив на груди костлявые руки. Его седые волосы были сплетены в тугую косичку, на которой висел костяной амулет, а глаза, накрытые желтыми складчатыми веками, чуть приоткрылись, взглянув на вошедших. Над лежащим, прикрепленная к стенке, виднелась тушка полярной совы, висели большой кожаный бубен и маска из долбленого дерева, раскрашенная цветной глиной, отороченная перьями диких птиц, с оскаленными зубами росомахи. У изголовья стояло ведро с водой, и лежала глиняная, набитая зельем трубка. Это и был шаман, отец Сони Ки, чьи безмолвные заклинания слышал Стрижайло посреди широкой реки, торопился на встречу.
— Я ждал тебя. Просил духов не забирать меня в Долину Мертвых Рыб, пока ни увижу тебя и ни открою тайну черного молока. Тогда ты поднесешь к моей трубке Огонь Вечных Снов, я выкурю последнюю Трубку Жизни и уйду в Долину Мертвых Рыб…
Старик говорил чуть слышно, но властно. Стрижайло словно оцепенел от тихого колдовского голоса, который управлял его волей, вызвал к себе из далекого огромного города, пронес на самолете Б-29 над Сибирью и таинственным магнетизмом притянул к песчаному берегу скоростной катер.
Соня Ки, между тем, совлекла с себя одежду менеджера нефтяной компании. Мелькнула обнаженным телом в снопе лучей. Набросила на плечи пушистую шкурку молодого оленя, не закрывавшую ей грудь. Схватила сухое крыло полярной куропатки и стала скакать по чуму, махая перьями, отгоняя от отцовского ложа столпившихся духов, которые желали увести старика в Долину Мертвых Рыб. Вытесняла духов вверх, к отверстию в чуме, для чего подпрыгивала, взмахивая крылом куропатки, волнуя свои круглые груди.
— Мы жили здесь на берегах Большой Реки многочисленным и счастливым народом. У нас было столько оленей, сколько на небе звезд. Мы ели мясо и рыбу, и у наших женщин волосы блестели, как утренний лед, когда они мазали головы рыбьим жиром. А у наших мужчин была детородная сила, как у самцов оленя, когда они насыщались мясом и затворялись в чумах со своими женами, которые на ложе любви кричали так громко, что им в ответ из тундры начинали выть волки. В трех днях пути стойбища было озеро Серульпо, что значит «Глаз большого оленя». Из этого озера текло черное молоко, которым можно было мазать лодки, чтобы в них не проникала вода, пропитывать стены чума, чтобы их не пробивал дождь, мазать раны, чтобы их не разъедали слепни и мухи. Из «черного молока» мы делали напиток, подогревая его в котле, пока он не превращался в голубой огонь. Мы глотали этот огонь, от которого наши глаза становились огромными и зоркими, как у Предводителя Сов. Мы видели из тундры большое стойбище, из которого ты к нам явился, и вашего главного шамана, который залезал на вершину каменного чума с надписью «Ленин» и махал нам оттуда рукой. Раз в году, во время долгой ночи, черного молока на озере становилось так много, что оно загоралось, и тогда над тундрой стоял огонь до неба, вокруг начинал таять снег, зацветал ягель, просыпались лягушки, и на их кваканье прилетали журавли. Я любил приезжать на нартах к большому огню, смотреть издалека, как горит черное молоко в озере Серульпо, сушил на этом огне свои промокшие пимы и просил у духов благополучия для моего народа…