Сладкая вата под воздействием легких наркотиков обнаружила свою метафизическую природу. Отражая бродившие в голове Стрижайло образы, приобретала вид арийцев, поселившихся в благодатном краю. Алый клок ваты, показавшийся из автомата, вдруг превратился в Гитлера, — в коротких штанишках и гетрах, тот гонялся с детским сачком за бабочкой, и, едва поймав, тут же отпускал на свободу. Геринг возник из желтого пучка ваты, — притихший, с милой улыбкой, вырезал из бумажной салфетки журавликов и пускал их на солнце, тихо нашептывая «Люфтваффе». Гесс, голубой, как облако, строил песочный домик, чем-то напоминавший тюрьму Шпандау, но вместо узников в домике скрывался нарядный фарфоровый черепок. Риббентроп, изумрудный, пронизанный солнцем, сидел на лавочке и пускал из трубки забавный мыльный пузырик, который летел по ветру и попал в сачок пробегавшего Гитлера. Гиммлер, розовый, опушенный солнечным нимбом, держал на коленях маленькую еврейскую девочку, гладил ее по головке, показывая на игравшего в песочнице соратника, говоря: «Это дядя Гесс. Он никогда не есть маленьких еврейских девочек». Пышный пучок сладкой ваты фиолетового цвета стал Борманом, который, не касаясь земли, держал пиалку с компотом, извлекая ложечкой вишни, и смешно чмокал, проглатывая ягоду. Скорцени, нежно-сиреневый, с золотыми полосками, раскачивался на качелях, как на стропах парашюта, и было видно по его мечтательному лицу, что он сочиняет стихи. Кейтель, серебряный и пушистый, как огромное летучее семечко, порхал в воздухе, держа за руку маршала Мантейфеля, напоминавшего чудесную зеленую водоросль в драгоценных перламутровых блестках. Тут же, на лужайке, зазывая в свой хоровод остальных, танцевали тирольский танец фон Бок и Гудериан, оба ярко-синие, как лазурит, приплясывая ногами в полосатых белоснежных чулках. Чуть в стороне от всех, наблюдая своих счастливых, порвавших с земной юдолью соотечественников, сидела Лени Рифеншталь, прозрачно-голубая, как альпийский лед, и сладкая, как липовый мед, — молодая, с распущенными волосами, играла большой синеглазой куклой по имени «Лорелея»
Стрижайло грезил этими яркими, плавающими пятнами, которые плавали под куполом, словно нарисованные великолепным Шагалом на сводах храма.
— Вы дышите слишком глубоко, — с тревогой заметила Соня Ки. — У вас глаза красные, как у похотливого зайца. Что вы нашли в этой Лени? Ни грудей, ни ягодиц, — одни арийские кости.
Стрижайло, сладко опьянев, не обращал внимания на недобрую иронию Сони Ки. Он увидел, как из разных точек купола ударили аметистовые лазерные лучи. Заметались, заскользили, пересекались, отражаясь от бесчисленных зеркал. Ударяли в людские лица, превращая их в шаровые молнии. Наполнили город вспышками и всплесками огней, фонтанами бушующего цвета. Вскипела яростная, кипящая музыка, пробудившая страсть, неистовое желание танцевать, плескать руками, крутиться, отрываясь от земли. Пить дразнящий воздух, глотать опьяняющий свет, впитывать огненный наркотик музыки. Толпа откликнулась на этот зов. Танцевала, металась в разноцветной мгле. Стрижайло сладострастно закатил глаза, стал вращать бедрами, змеевидно извиваться, подпрыгивать, вращаясь в прыжке, словно волчок, долго не опускаясь на землю. Наркотическое вещество побеждало гравитацию, превращало человека в птицу.
— Господин Стрижайло, — отвлекла его Соня Ки, — приближается кульминация праздника. Из-под купола в атмосферу распыляется порошок, присланный Маковскому из Колумбии. Мы должны надеть это. — Она расстегнула висящую через плечо сумку и извлекла два противогаза. Ловко натянула один на голову Стрижайло, другой напялила на себя, став похожей на глазастую сову.
Стрижайло очнулся от наркотического опьянения. Жадно вдыхал очищенный воздух, возвращавший ему рассудок. Вокруг же творилось невообразимое. Обезумившая толпа, надышавшись психотропного дурмана, впала в экстаз. Люди срывали одежды, кидали вверх трусы, рубахи и блузки, которые в лучах лазеров превращались в летящую плазму. Танцующие вожделенно озирали друг друга, словно вкусили яблоко с дерева познания Добра и Зла. Обнаружив рядом с собой обнаженного соседа, загорались греховной страстью. Кидались в объятия друг друга. Падали наземь среди мерцающих вспышек, метущихся лучей, огненной музыки.
Оргия шла по всему городу. Множество женщин лежало на спине с высоко поднятыми ногами и множество мужчин вдавливало их так сильно в землю, что некоторые, растопив горячими спинами вечную мерзлоту, проваливались. Другие женщины ползи на четвереньках, стеная, неся на себе разъяренных мужчин, являя нечто античное, дионисийское и неистовое. Иные мужчины сами валились на спину, втаскивали на себя обезумивших красавиц, которые скакали на них, сотрясая грудью, пока те ни падали замертво. Тогда наездницы меняли коней и вновь загоняли их до розовой пены. Были такие женщины, что предпочитали себе подобных. Было немало мужчин, которые не отвечали на заигрывание женщин и тянулись друг к другу. Среди них выделялись молодожены Петр и Федор, которые предпочли провести медовый месяц в «Городе счастья». Среди всей этой плазменной толпы, блестящей слюной и потом, был заметен снежный человек. Надышавшись колумбийского зелья, забыв о своей невесте Соне Ки, он изловил в толпе исполнительницу танца живота. Первобытно и грубо кинул на землю и вогнал в нее свой косматый пальмовый ствол, исторгнув тем самым вопль наслаждения из бывшей шахидки.
На все это сквозь очки противогаза взирал Стрижайло, благодарный Соне Ки за то, что она избавила его от позора, не позволила превратиться в животное, сберегла его целомудрие.
Теперь он мог бесстрастно наблюдать экстатическое зрелище, помещая эту сцену в будущий мюзикл. Видел, как из тундры, по другую сторону прозрачного купола, сбежались аборигены. Сидели на корточках, смотрели на оргию, желтея в ночи круглыми испуганными глазами.
Внезапно музыка смолкла. Лазерные лучи перестали метаться. Слились в ниспадающий из неба столп света. В этом столпе возник Маковский, величавый, просветленный, источающий радушие, силу и власть, благоволящий к своим подданным. Стал спускаться по световой дороге из неба, гибко переставляя стопы. Его рыжий пылающий глаз под воздетой бровью сверкал прозорливостью и всеведением, внушал трепет, повиновение и любовь. Маковский спустился к людям. Стоял среди обнаженных тел, некоторые из которых продолжали содрогаться в последних сладостных муках.
Стрижайло, видя пред собой этого жестокого властелина, закабалившего братских духов тундры, принесшего несчастье кроткому народу, населявшему берега северных рек и озер, погубившего шамана, который по наивности открыл ему тайну черного молока, оскорбившего милую и беззащитную девушку Соню Ки, — Стрижайло испытал к Маковскому ненависть, неодолимое желание ударить. Кинулся с вытянутым кулаком. Нанес по корпусу мощный боксерский удар. Но кулак прошел сквозь Маковского, как сквозь светящийся воздух. Вытянутая рука была окружена волнами света. Маковский был нереальный, голографический, иллюзия цветовых сочетаний и оптических обманов.
Колумбийское зелье продолжало прибывать сквозь форсунки. Скоро большинство из тех, кто недавно ликовал, лежало без дыхания, погибнув от передозировки. Груды обнаженных тел в самых непристойных и бесстыдных позах покрывали площадь. Некоторые не сумели разъять тела, разомкнуть объятья, погибли во время соития.