— Костик проектирует города Будущего, но берет за основу элементы крестьянской избы. — Шурочка погладила мужа по плечу, она была осведомлена о занятиях мужа и торопилась это обнаружить.
— Давайте чай пить, — захлопотала тетя Поля. — Сейчас угли в самовар засыплю.
— А что если мы поступим иначе? — произнес Скрынников. — Пока светло, покатаемся на лыжах, а начнет темнеть, и чаю попьем.
— Да, мы хотим покататься, Петечка. Покажи нам свои угодья, — подхватила Шурочка.
Они шли по полю, и оно, солнечное, с голубыми поземками у горизонта, казалось бескрайним, и на нем чувствовалась кривизна земли. Наст был крепок, певуче скрипел под лыжами. Они все трое шли рядом и могли разговаривать. Темные стебли с остатками зонтичных цветов, торчащие из-под снега, были покрыты пластинчатыми инеем, который переливался розовым, голубым и зеленым. Когда лыжа давила стебель, иней секунду продолжал висеть в воздухе, трепетал и переливался, а потом ложился на снег сверкающей пудрой.
— О твоем уходе говорят самое разное, — рассказывала Шурочка, переставляя узкие зеленые лыжи, и когда движения ее становились неверными, Скрынников сильно и нежно ее поддерживал. — Одни говорят, что это типично диссидентский жест: ты бросил вызов режиму, не пожелал находиться под его железной пятой. Другие говорят, что ты ушел в леса, чтобы обрести мудрость, и считают тебя чуть ли не монахом-отшельником, к которому надо прийти на исповедь и узнать смысл жизни. Третьи считают, что ты просто выпендриваешься, что это твой фокус и каприз и ты скоро вернешься обратно.
— Догадываюсь, кто судит обо мне подобным образом. — Суздальцев подумал о невесте, не сомневаясь, что именно ей принадлежат едкие, уничижающие его суждения. — Кстати, как поживает Марина?
— Если честно сказать, я не одобряю тебя. Ты поступил с девушкой непорядочно. Уже собирались венчаться, а ты сбежал из-под венца. Но надо отдать ей должное, она недолго расстраивалась. Вышла замуж за Гонтмахера, подающего надежды математического лингвиста. Она была у нас с Костиком на свадьбе. Правда, Костик?
Суздальцев удивился внезапной щемящей боли, которая возникла в нем при этом известии. Казалось, от его прежнего чувства не осталось следа, но, оказывается, корешки чувства оставались, продолжали питать несостоявшуюся любовь.
Скрынников снисходительно слушал щебет жены. Было видно, что он любит ее и относится к ней, как к капризному прелестному ребенку.
— Я думаю, от цивилизации нельзя убежать. Она в нас, мы несем ее с собой. От нее можно на время удалиться, но потом с новой силой ворваться в самую ее сердцевину.
— Так было с вами? — спросил Суздальцев, слегка уязвленный этим безоговорочным суждением, которое касалось его, Суздальцева. — В чем суть вашей теории?
— Я некоторое время жил среди эвенков, изучал конструкции их чумов и нарт, их обычаи и навыки жизни в тундре. Мне удалось пожить среди пигмеев Калахари, я изучал их первобытную культуру, устройство их хижин, конструкцию их луков. В Казахстане я полгода прожил в юрте, кочуя вместе с овцами вслед за перемещением травяных масс. Я путешествовал по Русскому северу, исследуя вологодскую деревянную архитектуру. После этого я вернулся в большие города, изучал методы создания стальных сварочных конструкций большой конфигурации, а также работал на вертолетном заводе. Мне пришлось заниматься антропологией, эзотерикой, историей культур и религий. И только после этого я счел возможным сформулировать основы теории.
— Ты не думай, что Костя — фантазер и экспериментатор из кружка юного техника. Он строил в Гвинее Президентский дворец, в Индонезии — стадион, а у нас — правительственные виллы в Крыму. Но конечно, главное — это его теория Будущего, — важно, со знанием дела произнесла Шурочка.
— Так в чем же ваша теория? — повторил вопрос Суздальцев.
Скрынников остановился и острием лыжной палки стал чертить на глянцевитом насте контуры своих фантастических строений, напоминавших огромные зонтичные цветы, — вертикальная, уходящая в небо опора, на которой, как семена, собираются мириады жилых ячеек. Город висит в небесах, не расплющивая своей каменной массой земную природу; под парящими поселениями сохраняются первозданные леса, бродят олени, и сохраненная природа дарит человеку свою благодать, а человек выстраивает свою цивилизацию в гармонии с природой и космосом.
Скрынников скользил по насту, распространяя свой чертеж все дальше в поле, и Суздальцев удивлялся его неутомимому повествованию, адресованному не ему, Суздальцеву, а блеску снегов, морозному солнцу, заиндевелому дымчатому лесу, будто они были его главные слушатели.
Он рассказывал, как ячейки, подобные семенам, станут покидать свои зонтичные соцветия. Полетят в тайгу, в Заполярье, где люди, сохраняя комфортные условия жизни, станут добывать нефть, уран, цветные металлы. А когда их труд завершится, они поднимутся в своих летающих ячейках и вернутся в города, займут свои места на стальном поднебесном стебле.
Шурочка чуть улыбалась, глядя на сильное тело мужа, совершающее наклоны и взмахи рук. Он высекал из наста свои фантазии, и среди них были космические города, возведенные человеком на других планетах, и подводные поселения, опустившиеся на дно океана.
Суздальцев не мог понять всю глубину и сложность этой философии будущего. Чувствовал щедрость этого крупного, увлеченного человека, который писал на снегу скрижаль своей веры. Снег растает, и чертеж исчезнет; блеснув на водах, отразившись на весенних облаках, оставит свой след на синих и белых цветах.
Они вошли в лес и скользили по просеке, по лыжне, которую оставил накануне Суздальцев. Мороз усиливался, обжигал, солнце сквозь сосны пламенело, окружая вершины туманным заревом. Потрескивали суки, и было трудно дышать, словно в воздухе была рассеяна металлическая пудра.
— Быть может, вам кажется, Петр, что вы ушли от цивилизации. Но это не уход. Это накопление сил. Находясь на природе, наблюдая каждый день ее бесчисленные переливы, вы набираетесь сил для возвращения в цивилизацию. Вернувшись, вы будете очень сильным, оснащенным. Цивилизация на время отпустила вас, чтобы снова забрать к себе. Она командировала вас на природу, а потом потребует возращения.
— Но разве человек не может убежать от твоей назойливой цивилизации? — возразила Шурочка, которой не нравилось, что у Суздальцева отнимают образ скрытника, беглеца. — Разве не существуют монахи, отшельники? Наш Петенька, он отшельник.
— Все люди делятся на несколько разрядов, согласно своим отношениям с цивилизацией, — добродушно и терпеливо, как любимому ребенку, стал объяснять Скрынников. — Есть рабы цивилизации. Их большинство. Они принимают ее, как есть, вполне довольствуясь своей ролью незаметных винтиков. Есть протестанты, не согласные с законами цивилизации, стремящиеся их исправить. Это диссиденты, инакомыслящие. Они издают разные рукописи, пишут открытые письма, обращаются в Организацию Объединенных Наций. Зарабатывают себе на этом инфаркты или попадают в «психушки». Есть такие, что ненавидят цивилизацию, желают ее полного уничтожения. Это тотальные нигилисты, террористы, готовые заложить взрывчатку под опоры цивилизации и взорвать. Таких уничтожают на месте, стреляют, как бешеных собак. Есть беглецы от цивилизации — монахи, как ты говоришь, скрытники, схимники. Они бегут от нее, и необязательно в монастыри или лесничества — в пьянство, наркоманию, искусственно сфабрикованное безумие. Таких цивилизация находит и возвращает в свое лоно, необязательно принуждением, а чаще соблазном. Но есть такие, немногие, кто становится хозяином цивилизации. Это те, кто понял ее устройство, предсказал пути ее развития, возглавил это развитие. Это художники, великие вожди, великие социальные конструкторы. Других типов нет.