Они скрылись в кабинете, и Хлопьянов снова на секунду увидел широкий стол под горящей хрустальной люстрой, бронзовый бюст и желто-коричневый глобус, нелепо оказавшийся в центре московских преступлений и бед.
– Я знаю, вы мне звонили, – офицер «Альфы» стоял рядом. – Я разговаривал с командиром, – офицер едва заметно повел глазами в сторону своего товарища. – Можете передать своим, мы не пойдем на штурм. Наших бойцов готовили уничтожать террористов, а не депутатский корпус страны. Нам отдадут приказ, мы начнем выдвигаться в район Дома Советов. Пусть Руцкой не открывает стрельбу. Пусть вышлет на переговоры своего человека, хотя бы и вас. Мы обеспечим бескровное развитие событий.
С момента, когда дубовая дверь закрылась за президентом, прошло не больше минуты. Военные нетерпеливо смотрели ему вслед, негромко переговаривались. Каретный в глубине коридора был едва виден. Хлопьянов, стараясь выглядеть равнодушным, произнес:
– Передам Руцкому. Для вас специнформация. В районе Дома Советов, на крышах домов, посажены правительственные снайперы. Их задача – при подходе частей открыть огонь по колоннам, добиться потерь и тем самым побудить войска наступать. Одно из снайперских гнезд – угловой дом на набережной, слуховое окно под антенной, первое с угла. Остерегайтесь снайперов.
Офицер лениво отвернулся, отошел. Никто не заметил их полуминутной встречи. Не услышал полушепотом произнесенных фраз.
– А я тебя потерял! – Каретный сжал Хлопьянову локоть, увлекая его по коридору. – В Москве введено военное положение. Вырабатывается решение на штурм. Вопрос в том, штурмовать ночью или под утро… С тобой хотят говорить!..
Хлопьянов увидел Хозяина, его адреналиновые хохочущие глаза, с малиновыми прожилками нос, маленький стиснутый рот, словно в губах таяла карамелька. Он был в дорогом костюме, в жилетке, в шелковом, небрежно повязанном галстуке, словно явился на праздник. То, что для Хлопьянова было несчастьем, ожиданием новых трагедий и бед, для Хозяина было праздником.
– Вот что я вам скажу! – Хозяин не протянул Хлопьянову руку, но всем своим видом показывал, как ему рад, с каким нетерпением его поджидает. – Гайдар мешок денег достал, передал старику Волкогонову. Тот махнул в Кантимировку, отобрал четыре экипажа танкистов. Те в наволочках деньги домой отнесли и готовят машины к потехе. «Союз Афганцев» своих людей выделил, посадим их в бэтээры, все в гражданском. Они начнут. Это и будет проявлением народного негодования. А в целом, поздравляю с «Останкином». Теперь все видят, что в Доме Советов собрались погромщики и убийцы. Штурм гнезда абсолютно оправдан!
Он засмеялся, показывая плотные желтоватые зубы сильного грызуна, и Хлопьянов вспомнил, как уродливо заголились ноги убитой женщины как и мальчик с белокурыми волосами все пытался ее поднять.
– Теперь о главном. Штурм начнется утром, в пять или в шесть часов, по классической схеме. Огневой налет. Обработка пулеметами. Танки. Пойдет «Альфа», следом десант и ОМОН. По-видимому, большинство обитателей Дома Советов, депутаты и вожди мятежа, будут убиты на месте. В этой связи вам надлежит выполнить основное задание. То, на которое мы вас нацеливали!
Мимо в сумерках бежала толпа, шаркала по асфальту, теряла обувь, головные уборы, сумки. Четверо парней несли на руках раненого, из которого свисала живая сочная лента. Старик упал на колени, как на коврик мечети, и харкал кровью. Летели сквозь деревья, обрубая сучья, разящие очереди, пропадали на огненно-синей башне.
– Вам надлежит до начала штурма побывать у Руцкого и взять у него чемоданчик. Я вам говорил, в этом кейсе сверхсекретные документы. Экономические договоры, заверенные высшими лицами государства. Пленки с записью разговоров семьи президента. Счета в иностранных банках, на которых лежат деньги отцов отечества. Этот материал сильнее танковой дивизии и воздушной армии. Этот чемоданчик должен попасть к нам в руки. Он будет служить инструментом политики в следующий политический период.
Бэтээр, светя прожектором, вырвался из тьмы, как ящерица на коротких кривых ногах. В его рубиновые хвостовые огни нацелен пистолет. На асфальте брошена чья-то скомканная желтая кофта.
– Вы должны взять чемоданчик и во время штурма во что бы то ни стало выжить. Скройтесь в подвале, в бойлерной. Или запритесь в бронированный сейф. Во время штурма и последующей ликвидации мятежников вы должны уцелеть и передать нам чемодан.
– Почему вы думаете, что Руцкой отдаст его мне? – Хлопьянову показалось, что на губах Хозяина выступила легкая розовая слюнка. – Почему именно мне?
– Больше некому. Он вам верит. Он не верит своей охране, обложен, как волк. Вы отправитесь сейчас к нему. Расскажите обо всем, что видели в министерстве. Расскажите о штурме. Он передаст вам кейс. Завтра днем, когда от Дома Советов останется груда кирпича, чемоданчик попадет вот сюда!
Он показал Хлопьянову свои белые пустые ладони с линиями жизни, любви, вероломства. Хлопьянов знал, что среди прорезей и перекрестий этих чистых больших ладоней таится и его судьба.
– Желаю удачи! – сказал Хозяин, убрал руки и отвернулся. Пошел по красному ковру, щеголяя дорогим костюмом и галстуком.
– Я выведу тебя наружу. Дальше сам доберешься, – сказал Каретный. В лифте они спустились на первый этаж. Каретный провел Хлопьянова мимо постов, цепей автоматчиков. Отпустил в холодную синеватую ночь, в которой, как желтые луны, светились фонари и витрины Арбата.
Он двигался по пустому Арбату, в тумане, по мокрым камням. И казалось, он приближается к невидимому темному озеру, от которого веют туманы, пахнет водой и холодом, и вот-вот на камнях под ногами он увидит влажную водоросль.
Недавние зрелища с пулеметными трассами, лучами прожекторов кричали, стенали, наполняли его. В городе, по которому он шагал, на другой окраине, у подножья озаренной башни все еще лежали убитые. Мертвый, с развороченной грудью Клокотов, иностранец-репортер с длинными кудрями. Сквозь разбитые окна все еще выглядывали стволы, нет-нет да и грохотала шальная очередь.
Он шел по пустому Арбату, живой, уцелевший. Перед озером, куда его увлекли волокна тумана, еще оставалась суша, принадлежащий ему малый отрезок времени, которым он мог воспользоваться по своему разумению.
Он вышел на Садовую, голую, лысую, с одинокой машиной, туманно и дико просверкавшей фарами. Казалось, машина мчится без водителя. Будет кружить по Кольцу, покуда хватит бензина, а потом замрет, уткнется бельмами фар в кирпичную стену.
Его здравый смысл, его утомленный, измученный, но не пораженный безумием ум, его не сломленная, не извращенная воля указывали ему на то, как должен он поступить.
Он должен поймать такси, а нет, так дойти пешком до площади Трех вокзалов. В душном, нечисто пахнущем зале, среди нахохленных, спящих по лавкам пассажиров переждать остаток ночи. До рассвета, до начала жестокого дня сесть в первую электричку, пустую, холодную, разболтанно звякающую на стыках. Унестись сквозь черные пригороды, свалки, подальше от зачумленного города. Пересесть на другую электричку и в синих утренних сумерках откочевать еще дальше, мимо подмосковных городков и поселков, куда-нибудь до Клина и Вышнего Волочка. А там, быть может, подсесть на местный, с расшатанными вагонами поезд и к полудню, когда Москва уже станет огромным кровавым кострищем, он окажется среди розово-золотых перелесков, синих болот и речушек. Над сиреневой стылой пашней кружится стая ворон. Белеет на бугре колокольня. Меняя поезда и вагоны, неуловимый, недоступный погоне, он уедет на север. Через день встанет на пороге натопленной чистой избы. Красный огонь в печи, клеенчатый, с оленями, коврик, и его ненаглядная с легким вскриком, сияя очами, кинется ему на грудь.