Он чувствовал, как истекают последние минуты перед штурмом. Видел, как разворачиваются пулеметы бэтээров в сторону Дома. Группы солдат скапливаются за бортовинами, чтобы под прикрытием пулеметов кинуться на пандус, к подъезду, в холл и здесь, среди раскаленной стали, брызгающего свинца, орущих ртов, среди вспышек страданья и ненависти, он, Хлопьянов, обретет свой конец.
Он оглянулся, желая убедиться, что все его товарищи на местах. Он не один, а все вместе, всем братством, поддерживая и заслоняя друг друга, они примут последний бой. Увидел, как по лестнице вниз нисходит отец Владимир.
Священник спускался торжественно, чуть картинно ставил ноги на покрытые ковром ступени. Его темный подрясник колыхался. С плеч на грудь золотой волной сливалась епитрахиль. Он прижимал к груди образ Богородицы. Издали икона казалась медовыми сотами, излучала чудесное золотое сияние. Голова священника была непокрытой. Борода казалась пронизанной множеством солнечных лучей. Глаза, голубые, сияющие, смотрели вперед, сквозь стены, туда, где двигались боевые машины.
Священник спустился в холл и, хрустя подошвами по разбитому стеклу, проходил мимо Хлопьянова, не замечая его.
– Отче, вы куда? – Хлопьянов поднялся ему навстречу, преграждая путь.
Легкая досада промелькнула на лице священника. Он остановился, узнал Хлопьянова, досадуя на помеху, хотел его обойти.
– Икона заговорила!.. Кончилась немота!.. Бог снова меня услышал и отозвался!.. Сказал: «Иди!»… И я иду!..
– Туда нельзя!.. Они убьют вас!..
– Бог мне сказал: «Иди!»… Я остановлю братоубийство!.. Они не станут стрелять в икону!.. Русские люди больше не будут стрелять друг в друга!.. Богородица нас помирит!..
– Умоляю вас, отче!
– Мне надо идти…
Он сделал маленький шаг в сторону. Обошел Хлопьянова. Прохрустел по осколкам стекла. Приблизился к пустым разбитым дверям. Поднял выше образ. И Хлопьянов услышал, как священник запел:
– Да воскреснет Бог, и да расточатся враги его!.. – держа образ над головой, отец Владимир вышел на солнце, в ветреную пустоту. Ветер подхватил и кинул в сторону его золотую епитрахиль. В ту же сторону распушились и легли его волосы и борода. Он пел, но не было слышно слов, а только протяжные, уносимые ветром звуки.
Удалялся, уменьшался, и солдаты из-за брони транспортеров, и стрелки в бронированных башнях, и омоновцы у гранитного парапета не стреляли. Смотрели, как он идет, весь в лучах, неся над головой соты, полные меда.
Хлопьянов услышал слабый одинокий выстрел. Не с набережной, не с моста, а с невидимого проспекта, с высоты. Отец Владимир упал. Не сгибаясь, во весь рост, держа на вытянутых руках образ, рухнул на камни и лежал. Ветер слабо шевелил его волосы, приподнимал край золотой ленты.
Хлопьянов кинулся было к дверям, стремясь к недвижному телу. Но весь Дом, весь разбитый фасад, все окна с колыхавшимися занавесками откликнулись автоматными очередями, одиночными выстрелами, криками тоски и страдания. И в ответ с набережной, с моста, с другой стороны реки ударили пулеметы, автоматы, залязгали пушки боевых машин пехоты. Дом задымился, закудрявился от множества попаданий. Сотни пуль влетели одновременно в подъезд, наполнив холл свистом, визгом, облачками белого праха, угольками загоревшихся ковров. Хлопьянов натолкнулся на этот колючий истребляющий шквал. Остановился, отпрянул. Послал в окно длинную долбящую очередь в перебегавших солдат, над головой упавшего на камни священника.
Хлопьянов увидел, как на набережную медленно, сохраняя интервалы, выехало пять боевых машин пехоты. Остроконечные, как топорики, с сочным блеском натертых об асфальт гусениц, с длинными, торчащими из башен орудиями. Остановились напротив Дома. Их пушки не повернулись к фасаду, а оставались направленными все в одну сторону, вдоль набережной. Их появление нарушило многомерную картину начинавшегося штурма. Транспортеры прекратили свое продвижение к пандусу. Их пулеметы один за другим, повинуясь неслышным командам, перестали стрелять. Солдаты, перебегавшие цепочкой, снова собрались в тесные группы, прятались за парапетом набережной. От колонны подошедших боевых машин, напоминавших вереницу плывущих уток, раздались мегафонные, срываемые ветром слова:
– Прошу прекратить стрельбу!.. С вами говорит командир спецподразделения «Альфа»!.. Прошу прекратить огонь!..
В ответ на это многократно повторяемое предложение, на металлические, дрожащие, как пружины, слова воцарилась тишина. Стало слышно, как сверху опадает ровный гул высокого большого пожара.
– Прошу прекратить огонь и выслать парламентера!.. – взывал мегафон. – Пусть выйдет один человек без оружия для начала переговоров!..
Хлопьянов увидел, как от головной машины отделились двое. Направились к Дому, осторожные, гибкие, в черных униформах, с выпуклыми бронежилетами и большими круглыми, как у космонавтов, шлемами. Шагали не торопясь, не производя руками движений, с автоматами на плечах. Дошли до пандуса, поднялись на ступени, сняли с плеч автоматы и положили их на камни. Отошли на несколько шагов, держа руки на весу, как пингвины крылья, показывая, что у них нет оружия.
Хлопьянов встал, оставив в кресле свой автомат. Взбежал по лестнице, туда, где на ящике сонно сидел Красный генерал.
– Товарищ генерал, разрешите выйти на встречу!.. Я их знаю!.. Вел с ними переговоры по приказу Руцкого!.. Разрешите быть парламентером!..
– Пристрелят, как зайца…
– Прошлой ночью по приказу Руцкого я вел переговоры с командиром «Альфы»!.. Сейчас необходимо продолжить переговоры!..
Генерал поднял на него тяжелые глаза. Секунду смотрел, подрагивая седеющими жесткими усами. Хлопьянову казалось, что генерал подбирает какое-то насмешливое, обидное слово. Но генерал устало сказал:
– Ступайте… Если что, мы прикроем…
Хлопьянов спустился по лестнице. Прошел через холл. Вышел на воздух, словно свалил с плеч огромный, наполненный дымом и кровью мешок.
Он сделал первые шаги, и на голову ему упал ровный, похожий на водопад шум. Посмотрел вверх – Дом горел, по белому фасаду из окон тянулись черные жирные языки, валила копоть, сыпали искры, сквозь дым вылетало грязное мутное пламя. Рев пожара бушевал в небе, вместе с пеплом опадал на набережную.
Хлопьянов направился к двоим, стоящим поодаль на каменных плитах. Никто не стрелял. В спину ему смотрело умолкнувшее оружие защитников, а в грудь – крупнокалиберные пулеметы бэтээров. Он чувствовал лопатками и лбом нацеленное на него оружие.
Он прошел мимо лежащего отца Владимира. Священник прижался щекой к камням, борода его топорщилась и шевелилась от ветра, синие глаза были изумленно открыты, в виске краснело отверстие. Кровь омыла переносицу, пробежала по лицу красной струей, натекла на камни. Икона, зажатая в его кулаках, лежала изображением вниз.
Не задерживаясь у тела священника, он проследовал к парламентерам.