Хлопьянов попытался пройти по мосту, но проезжая часть была забита транспортерами, толпой зевак. В милицейской цепи не было прогала. Полковник в рацией, с сизыми обветренными щеками мельком взглянул на его пропуск, зло сказал:
– Не действителен!.. Район боевых действий!.. Прошу отойти!..
Вслед за его словами захлопало, затрещало, грохнула пушка боевой машины пехоты. В солнечном воздухе в сторону Дома полетели бледно-красные трассеры.
Он спустился с моста, дошел до Киевского вокзала, доехал на метро до Смоленской. Садовая была пустой, по ней проносились крытые грузовики с войсками, подвывающие, с мигалками, санитарные машины. Он дошел до американского посольства и попробовал нырнуть в переулок, ведущий к Дому. Но проход был заблокирован ОМОНом, стык в стык стояли грузовики. Офицер в белом шлеме долго рассматривал пропуск Хлопьянова, вернул назад, сказав:
– Запрещено пропускать!.. Пройдите на КПП у «высотки», там начальство!
Хлопьянов добрался до высотного здания на площади Восстания. Мыкался среди омоновцев, солдат с автоматами. Наконец, один полковник с усталым лицом сказал:
– Там опасно… Мины и снайперы… Подождите, я приведу спецуполномоченных… Хлопьянов остался ждать, слушая близкие, за домами, выстрелы, рокот моторов, глядя на серый, пачкающий синее небо дым, в котором вспыхивали красные лампадки трассеров.
Он понял, что проникнуть сквозь оцепление не удастся. Пропуск, если начнут проверять, может послужить причиной задержания. Оставался единственный способ проникнуть в Дом – подземный ход, который был ему известен.
Он не стал дожидаться возвращения полковника. Зашагал к метро, чтобы попасть к канализационному люку в районе Новодевичьего монастыря.
Близился вечер. Бледное синее небо зеленело, густело. На стенах лежали красные пятна, и в вершинах деревьев, среди медных ветвей, начинала сгущаться холодная синь. Новодевичий монастырь со своими кирпичными, будто одетыми пеной башнями, с резными колокольнями и золотыми церквами парил, не касаясь земли, словно летающий остров, готовый опуститься на зеленый московский холм. В пруду, в стеклянной глубине, отражались кресты, и по этому отражению плыл лебедь, оставляя слюдянистый след, как стеклорез.
Хлопьянов больно и сладко ощутил неповторимую красоту этого мгновения. Нашел люк, чугунную ребристую крышку. Вокруг было пусто – ни людей, ни машин. Чугунные упоры крышки входили в пазы литого, вмурованного в асфальт круга. Эти пазы не были засорены, он сам недавно, выбираясь из люка, выдавил упоры из гнезд.
Под крышкой, своими узорами напоминавшей ребристую поверхность гранаты, таился спуск в подземелье, в сырую тьму, по которой ему предстояло вернуться в горящий Дом, где постреливала, постанывала смерть. Из-под крышки, из центра железной земли, притягивали его к себе неодолимые силы, тянулись металлические руки, и он через минуту отвалит люк и опустится во мрак.
Но здесь, на поверхности была такая прощальная красота, устроенная специально для него, что он медлил, не решался наклониться, поддеть чугунную лепешку люка, расстаться с этим вечерним светом.
Он дорожил последними секундами, упивался их хрупкой протяженностью, их крохотными дробными отрезками, каждый из которых был драгоценный, неповторимый, со своим светом, звуком и ароматом. Из этих крохотных драгоценных отрезков состояло его бытие, они и были его бытием. Он ощущал их необратимое исчезновение. Целовал глазами золотые кресты, продернутую сквозь них багряную ниточку облака, зеленую траву на холме, бирюзовый пруд с плывущим лебедем и стеклянным следом, играющих вдалеке детей. Все это он любил и знал с самого детства, берег и лелеял. И со всем прощался.
Он нашел железный скрюченный обломок трубы. Поддел крышку люка. С натугой и скрежетом сдвинул ее. Из-под земли пахнуло запахом кислого металла, холодного пара и тлена. Поймав на прощанье изумленный взгляд маленькой, пробегавшей мимо девочки, он опустился под землю, задвинул над собой железный свод.
Он брел в канализационном туннеле, подсвечивая бледным, утратившим яркость фонарем. Навстречу дул ровный зловонный ветер, обклеивал грудь, давил на лицо, проникал под одежду, залетая в легкие, отравлял дыхание. В кровь проникали тонкие подземные яды, отравляли кровяные тельца. С каждым вздохом он терял силы, пораженный болезнью крови. Иногда ему казалось, что в этом зловонном ветре пролетали плотные быстрые сгустки, ощупывали его на лету, хватали его мягкими пальцами за губы, переносицу, лоб. Это были подземные духи, слепые и бестелесные, пытавшиеся на ощупь опознать спустившегося к ним человека. Сбоку, в липком желобе текла маслянистая черная гуща. В ней что-то вспыхивало, переливалось, искрило, как свечение ночных водорослей, будто в сточной подземной воде обитали существа, не ведавшие дневного света, – планктон преисподней. Хлопьянову казалось, что он различает таинственных тварей, их раздвоенные хвосты и рыльца, шевелящиеся усики, висящие на ниточках глаза.
Он услышал чмокающий, хлюпающий звук. Повел фонарем. Навстречу ему заволновались, замелькали мокрые глянцевитые крысы, острые, с розовыми кончиками морды, пронзительные злые глаза, чуткие остроконечные уши. Их было множество, мокрых, глазированных, с прилипшей шерстью, испачканных слизью. Они пробегали под ногами, задевая за его ботинки. Он замер, боясь наступить на крыс, почувствовать укус отточенных резцов. Они бежали, гонимые страхом. Туда, откуда они бежали, пролегал его путь. То, что гнало их прочь, влекло его к себе. И он шагал, одолевая зловонный сквозняк, в котором бежали обезумевшие крысы и летели невидимые духи смерти.
Увидел в свете фонаря белое пятно. Груда содранных размотанных бинтов валялась на скользких камнях. Вокруг поблескивала россыпь стреляных гильз. Он выключил фонарь, прислушиваясь, старался различить шорох и хруст, ожидая увидеть белое, дырявое в центре пламя автоматной очереди. Но было темно и тихо. Лишь слабо журчала вода.
Он снова включил фонарь, прошел несколько шагов. В воде что-то колыхалось и вспучивалось, словно спина бегемота. Прижимаясь к стене, светя фонарем, Хлопьянов медленно приближался к чудищу. В канаве, головой под воду, лежал человек. Его взбухшая, наполненная воздухом куртка колыхалась в потоке. Из воды на скользких камнях торчали две босые ноги, голые синеватые пальцы, выпуклые пятки. Казалось, что они слабо шевелятся. Человек вот-вот с хлюпаньем вскочит из канавы, обернется, отекая водой, и Хлопьянов узнает в нем баррикадника, или отставника-офицера, или бойца Добровольческого полка.
Оглядываясь на утопленника, не сводя с него вялый пучок лучей, Хлопьянов маленькими шажками, прижимаясь к стене, двинулся дальше во тьму.
Зловонный тугой сквозняк не пускал вперед. Крысиная, гонимая ужасом стая и утопленник с синими пальцами были знаками ему, идущему подземельем. Останавливали, возвращали обратно. Но он угрюмо, упорно шел, и этот каменный скользкий желоб был еще одним отрезком пути, встроенным в его линию жизни.
Он приблизился к перекрестку, где несколько дней назад расстался с молодыми разведчиками. Те ушли в ответвление, унесли с собой туманное облачко света. Теперь, приближаясь к развилке, он услышал негромкие голоса, увидел слабый отсвет на мокром камне. Погасил фонарь, замер. Смотрел, как из полукруглой арки, светя фонарями, выходят люди. Осторожные, чуткие, они выпускали во все стороны щупальца света. Вспыхивал металл, слышались звяки и стуки. То ли это был ОМОН, прочесывающий канализационные штольни, то ли последняя группа защитников, ускользающих от преследования.