- Давай, немец, снимай русского змеевела!… - Кок подбадривал оператора, который страстно водил в небесах кинокамерой, ловя языческое божество, прилетевшее из неведомой запредельной сказки. Той, до которой так и не добрался отец оператора, что вместе с группой «Центр» пришел под Москву в сорок первом году подивиться на русское чудо и теперь лежал в безвестной подмосковной могиле.
Лихой наездник обогнул поляну, вернулся на шоссе, и змей, теряя высоту и скорость, плавно опустился на распростертые руки подоспевшего скорохода. Что-то хлебниковское, молодое, первобытно-восхитительное чудилось Коробейникову в этой потехе, частью которой был и он сам. Как и все, ликовал, хлопал в ладони, улюлюкал, прославляя летающего небесного идола и земную священную колесницу.
- А теперь вы увидите народную гадалку, ведунью, предсказывающую судьбу по птичьему гребню, куриной ноге, ячменному зерну, - возгласил Кок. - Русская ведьма - «куровея», как сказано о ней в «Велесовой книге».
От грузовичка стала приближаться женщина с распущенными волосами. В широкой домотканой юбке, с золотым обручем на голове, несла на плече коромысло, на котором покачивались две ноши, покрытые холстами. Таинственно улыбаясь румяным ртом, полузакрыв глаза, женщина вышла на поляну. Опустила с плеча коромысло. Отцепила обе поклажи. Обвела собравшихся проницательным вещим взглядом. Сорвала с поклажи холсты, и все увидели клетки. Яркие, как павлины, брызгая золотом, бирюзой, изумрудной зеленью, в клетках сидели волшебные птицы. Набухли алым их горячие гребни. Зло и пристально смотрели немигающие круглые глазки. Это были куры, разукрашенные художницей, которая, нуждаясь, не в силах заработать на хлеб живописью, съехала в деревню. Разводила кур, держала огород и хозяйство, в свободное время рисуя великолепные, по-женски щедрые и чувственные, ею самой придуманные цветы.
- Русская «куровея» Ирина, - представлял ее Кок, заставляя изумляться немцев, итальянцев, французов, подталкивая вперед оператора с камерой. - Предскажет вам, кто когда умрет, кого Бог, а кого черт приберет!
Женщина стала отворять клетки. Вынимала птиц, ставила осторожно на снег. Куры, ослепшие от солнца и снега, завороженные собственной красотой, не расходились, горели на снегу, как слитки. Женщина запустила руки в растопыренные карманы юбки, извлекла полные пригоршни зерна. Метнула их в птиц, в собравшихся зрителей, в белизну поляны. Куры ожили, нацелились в упавшие зерна, стали клевать, тряся огненными зубцами на головах, оставляя на снегу трехпалые птичьи отпечатки.
- Зима будет снежной, а любовь будет нежной, - говорила ведунья, рассматривая узоры птичьих следов, словно в этом орнаменте отпечаталась сама судьба, водившая сказочных птиц по снегу, рассыпавшая по белизне золотой ячмень, управлявшая острыми ударами голодных клювов. - Реки ноне стали рано, приставь муж к жене охрану. - Это она выговаривала щеголеватому, богемного вида французу, артистично запахнувшему через плечо алый шарф. - На ручье ледок, на губах медок. - С этим она обратилась к Александру Кампфе, в ком взыграла его русская кровь, и он по-детски, восхищенно раскрыл водянистые голубые глаза. - Хворь твою - хворостиной, беду - в лебеду, горе - в синее море, кручину - в лучину. - Это она пообещала ассирийцу Буцылле, завороженно взиравшему на волшебных птиц, словно желал взять одну из них, прижать огненный гребень к черно-синей своей бороде.
Коробейников глаз не мог отвести от райских птиц, прилетевших на белоснежную поляну поклевать золотое зерно. В кружевном узоре птичьих отпечатков ему мерещились обращенные к нему предсказанья о его избранности, богооткровенном творчестве, любви к Елене. Он был язычник, наивный, верящий, радостно поклонявшийся пылающему светилу, промерзшим ягодкам красной калины, величавым павлинам, расхаживающим по снежной поляне.
Оператор близко подносил камеру к птичьей голове, и казалось, она клюнет выпуклое стекло.
Ведунья собрала птиц. Они замирали в ее руках, словно засыпали. Посадила в клетки, накрыла холстинами. Подцепила на коромысло и унесла, оставив на поляне вафельные отпечатки куриных ног.
- А теперь, мать вашу так-то, немчура проклятая, французики хреновые, специально для вас, милостивые государи, - русские «цветолеи»! - Кок изогнулся в поклоне, приглашая гостей взглянуть на белую поляну, сиреневый лес, синюю пустоту, в которой вращалось белое негреющее солнце.
И там, где скрылась грациозная «куровея» с коромыслом, из-под брезентового покрова выскочили гибкие голые люди, мужчины и женщины, раскрашенные в ярчайшие цвета. Красный, как стручок перца. Зеленая, как молодая трава. Синий, словно лазурь. Золотая, будто слиток. Длинноногие, стремительные, вынеслись на середину поляны. Прожигая снег до травы, отталкивались голыми пятками, совершали кувырки, ходили колесом, вставали на руки, метались, как разноцветные вихри. Казалось, на белый снег ложатся жаркие мазки, на которые больно смотреть. Танцоры исполняли неистовые пляски, придуманные языческим хореографом. Плотно сходились, вознося грациозные руки, превращаясь в сочный, с раскрашенными лепестками, цветок. Разлетались, словно ветер разбрасывал по поляне оборванные лепестки. Сбегались попарно, мужчина и женщина. Ударяли друг в друга красные и зеленые ягодицы. Терлись один о другой синий и золотой животы. Эротические телодвижения изображали зачатие земли, плодоношение дерева, тучность стада, колошение нивы. Танцоры вытягивались в вереницу, подобно журавлям, и неслись, не касаясь земли, над поляной. Кидались на четвереньки, кувыркались через плечо, как оборотни, и по-звериному рыскали по поляне. Ложились в снег, начинали струиться, извиваться, как змеи, вытапливая жаркими телами влажные травяные тропы. Это были первые люди, только что сотворенные в мастерской Бога, который вдохнул жизнь в обожженную глину, а потом раскрасил в чудесные цвета, как до этого он раскрасил землю и небо, цветы и камни, птиц и животных. Они были представители юных рас, от которых повелось человечество. Их первобытная нагота, неистовая радость говорили о райской поре, когда снег был не признаком холодной зимы, а всего лишь белоснежным покровом, на котором, в утешение Господу, восхитительно и волшебно смотрелись красочные танцы.
«Цветолеи» сложились в хоровод, более прекрасный и радостный, чем хоровод Матисса. Проскакали мимо восторженных зрителей. Ярко-зеленая женщина прошлась перед Коробейниковым колесом, и он видел, как плещутся сильные груди с изумрудными сосками, напрягается и дрожит литой живот, отороченный кудрявым зеленым мхом.
Не успели они укрыться в грузовичке, как показался величавый фольклорист Матерый, в полураспахнутом тулупе, беличьей шапке. Раскрывал малиновые мехи голосистой гармоники. Его пальцы небрежно бегали по перламутровым кнопкам. Синие глаза ласково и дремотно осматривали собравшихся. Негромко, прислушиваясь к сладким переливам, награждая слушателей бархатным благородным баритоном, пропел:
Гармонист у нас хороший,
Как цветочек аленький.
Сам большой, гармонь большая,
А х… маленький.
Все ахнули, прыснули. Кок восхищенно повернулся вокруг оси на одной ноге. Вас присел, охлопал себя по коленям и загоготал. «Дщерь» повисла на шее Малеева и поцеловала взасос. Буцылло укоризненно и всепрощающе осматривал всех выпуклыми оленьими глазами. Ведунья Наталья, истощенная и бледная до синевы, не дерзавшая вступать в поединок с гравитацией, чуть порозовела от этих земных слов, подействовавших на нее, как ложечка березового сока. Александр Кампфе затряс от смеха прозрачным розовым подбородком, вкушая терпкий язык своей русской родины. Иностранцы, не понимая до конца фольклорную прелесть частушки, тем не менее улыбались. Оператор, чья камера еще не остыла от огненных плясок на снегу, крутился возле Матерого, словно облизывал его от голубоватого меха беличьей шапки до нарядных сапожек с подковками.