- А как же твой сан? Священство?
- Какой русский поп да не пьет! Кстати, твой знакомый, Рудольф, презанятный персонаж. Он, оказывается, кадет, офицер и весьма аристократических взглядов. Как и я, ненавидит коммунистов. Мы даже несколько раз возопили: «Долой КПСС!» Конечно, у него предрассудки, германофильские настроения, но это все искания. Я пригласил его к себе в Тесово. Пусть приезжает, и я его окрещу! - Сигаретный пепел валился на рясу, и ткань начинала дымиться.
Коробейников постигал случившееся. Саблин успел здесь побывать. Его мутная тень витала под потолком и в углах. Он обольстил отца Льва, напоил, ввергнул в погибель. Тем самым лишил Коробейникова духовной опоры. Осквернил тот невидимый источник благодати, из которого собирался пить Коробейников. Вылил в источник нечистоты.
Это было ужасно. Саблин, которого он собирался простить, гармонизировать их отношения, явился и совратил отца Льва. Саблин был дьявол, искуситель, воплощение зла. Действовал через него, Коробейникова, и его приобщая ко злу. Это было невыносимо.
- Я пойду. Мне тяжело здесь оставаться.
- Ни в коем случае! Ты же не можешь оставить меня в таком состоянии! Мы должны о многом поговорить. Видишь ли, сегодня я зачитал весьма важный доклад. Его основная мысль - славяне Древней Руси были предрасположены к христианству, своим кротким нравом, светлой, хотя и языческой, верой открывали путь учению Христа. Доклад прозвучал весьма эффектно. Меня поздравляли. Владыка Питирим сказал, что в моем лице русское православие обретает новое историко-религиозное светило… Так что, брат, ты не посмеешь оставить меня одного. Хочу разделить с тобой, моим любимым другом и духовным чадом, радость успеха. Пойдем-ка, брат, в ресторан, перекусим.
- Тебе нельзя в ресторан в таком виде.
- Ерунда. Мой вид вызывает почтение. Вот увидишь, почтение к сану обеспечит нам достойные места в ресторане. - Он встал, пошатнулся, ухватился за край стола. - Важно найти точку опоры. Архимедов рычаг. Дайте мне рюмочку коньяка, и я переверну весь мир.
Они вышли в коридор. Отец Лев в рясе, с крестом, опустив глаза долу, шествовал к лифту. Коридорная поклонилась ему, и он милостиво приподнял с груди крест, осеняя добродетельную служительницу.
- Сердобольная самаритянка, - ухмыльнулся он, когда они оказались в лифте. По-гусарски схватился за ус, сильно скрутил, превратив окончание в золотой завиток. При этом на губах его мелькнула куртуазная улыбка, а синие глаза стали шальными и бесшабашными. - Спустимся в сие гиблое место и изгоним беса из его обиталища!
Ресторан был полон. Играл оркестр. Какой-то кавказец исполнял лезгинку, лихо взмахивая руками, кружась и виртуозно заплетая ноги. Это означало, что за столиками было выпито много вина, веселье охватило весь ресторан, становилось общим.
Войдя в зал, отец Лев воодушевленно оглядел многолюдье, жадно всасывая воздух сквозь бороду, словно наслаждался полузабытыми ароматами, впитывал запахи удалой молодости. На него смотрели, указывали пальцами. Ему нравилось оказаться в центре внимания, нравилось поразить ресторанную публику своим облачением, серебряным крестом на цепи. К ним подошел метрдотель, слегка озадаченный необычным гостем.
- Любезный, - попросил его отец Лев. - Сделай-ка нам два места, и, если можно, за отдельным столиком.
- Видите ли, мест нет, - замялся метрдотель.
- Любезный, я тебя попрошу…
Метрдотель что-то почувствовал в этой барственно-доверительной просьбе. Любезно сгибаясь, проводил их за уютный, около колонн, столик.
Официант, сама любезность, принял заказ. И скоро появился графинчик с коньяком, рыбница с лепестками семги и кружками лимона, блюдце с маслинами. Горячие порции были обещаны позднее. Коробейников не сопротивлялся, не перечил, не мешал отцу Льву наполнять рюмки. Оглушенно, покорно отдавал себя во власть злу, которое сам же и накликал, доверившись бесу.
Эстрада на время опустела. Оркестр, перестав оглушать своими гитарами, ударниками, синтезаторами, удалился на отдых. Наступившая тишина, прерываемая тостами и смехом за соседними столиками, побуждала отца Льва говорить:
- Миша, милый, что я хотел сказать… Вынашивал в деревенской глуши мысли о тебе… - Отец Лев жадно выпил рюмку. Зажмурился, закрыл глаза. Снова открыл, но лишь один глаз, синий, хмельной, безумный. - Тебе, брат, не нужно уходить из мира, хотя ты и «не от мира сего»… Оставайся в миру, как Алеша Карамазов, и в этом сатанинском вертепе, вот именно в этом, этом, - он обвел пальцем ресторанный зал, - проповедуй Господа… А я тебе помогу… Я тебе помогу… - Он открыл второй глаз, такой же огненно-синий, безумный, озирая зал, но не гневно, не испепеляюще, а любовно, ревностно, как озирают отчий дом, куда возвращаются после долгих странствий. - А я, брат, решил, - постригусь… Строгим постригом… Если Андроника меня отпустит, даст развод, не замедлю постричься… И, знаешь, Мишенька, какая у меня заповедная мечта?… Стать насельником Ново-Иерусалимского монастыря, где непременно, Божиим Промыслом, будет восстановлена обитель, и я поселюсь в той самой келье, где мы столько раз с тобой встречались, спорили, отыскивая, каждый по-своему, путь к Богу… И когда-нибудь, в старости, ты, исполнив в миру свой долг, пострижешься и приедешь ко мне, и я обниму тебя на пороге нашей кельи… - Он снова налил из графинчика и жадно, не закусывая, выпил.
Коробейников чувствовал, как сгущается беда. Являлась мысль вскочить, утянуть за собой отца Льва. Крикнуть официанту, чтобы не смел приносить коньяк. Крикнуть метрдотелю, чтобы помог отвести отца Льва на этаж, в номер. Но не было воли. Он был парализован тончайшими, разлитыми в воздухе ядами. И этот ресторанный воздух, сизый от дыма, испарений вина и пищи, тлетворного запаха духов и горячего пота, был пропитан бесовскими силами. Бес, невидимый, вездесущий, вселялся в пространство, во все целиком и в каждый малый его ломоть. Коробейников чувствовал присутствие беса, как уплотнение воздуха, в котором невозможно двинуться с места, будто воздух становился бетонным. Бес был повсюду. В пепельнице, куда отец Лев судорожно совал горящую сигарету. В рюмке, где блестели желтые капли коньяка. В красном, квелом лепестке рыбы. В графинчике с отвратительной скользкой жидкостью. Бес витал под потолком вокруг пепельно-мутной хрустальной люстры. Был в накрашенной белокурой женщине за соседним столиком, что хохотала, открывая голую шею. В плотоядных глазах ее кавалера, ухватившего волосатой рукой ее пухлую, усыпанную кольцами пятерню. Бес овладел официантом, в черно-белом одеянии похожим на пингвина. Метрдотелем, зорко, круглым ястребиным оком озиравшим свое заведение. Бес подбирался к большому серебряному кресту на цепочке, который шевелился на рясе отца Льва, словно его раскачивали невидимые косматые лапки.
- Тысячу раз прав Достоевский… Русский человек грешен, и любит свой грех, и тешится этим грехом, и с этим грехом летит в тартарары, в бездну, в погибель. Но, падая, обращает свой взор ко Господу и говорит: «Господи, посмотри, сколь мерзок я и смраден… Нет мне прощения… Не щади меня, Господи… Я заслужил гнев Твой… Казни меня». И, сказав это, продолжает грешить еще пуще, по-русски, без удержу, и, убыстряясь, летит в преисподнюю…