Он натянул на себя Белосельцева, обводя его вокруг неподвижного, отекавшего водой Офицера, готовясь вытолкнуть его в яркий свет коридора, где ожидали потные, с румяными лицами люди.
Но в дальнем конце коридора возникло движение. Появился Каретный, бодрый, оживленный, праздничный, в нарядном костюме и шелковом галстуке. За ним поспевал телерепортер с камерой на плече, и молодой, чернявый, в белом халате врач.
Каретный издали углядел Белосельцева, здоровяка-подполковника, безжизненного Офицера.
– Отставить!.. Отпустить человека!.. Он из администрации президента!.. Вы хоть документы у них проверили?.. – и, указывая на лежащего Офицера, сказал: – Приведите в порядок задержанного!.. Отмойте, побелите, смажьте!.. И сразу в Лефортово!.. А вы, – повернулся он к телерепортеру, – здесь не снимайте! Снимите там, в «Лефортово»!.. Когда будет в приличном виде!..
Он взял за локоть Белосельцева, которого уже расковали. Увлек его в коридор, бережно обводя вокруг водяной, с красными сгустками лужи.
– Я же говорил, что сегодня еще раз встретимся!.. Спасибо от руководства!.. Ты нам очень и очень помог!.. Ты – наше секретное сверхточное оружие!.. Бандиты и террористы захвачены! Ночью – штурм!..
Он проводил Белосельцева к выходу, похлопал по плечу и вернулся обратно. Туда, где в коридоре теснились омоновцы. Они неохотно забирали из углов свои шлемы и автоматы.
Он вернулся домой в свою неубранную квартиру, хранившую следы недавнего скоропалительного побега к Дому Советов. Вчерашний вечер казался теперь давнишним, удаленным на целый период жизни.
Он сел в кресло, маленькое, тесное, в котором бабушка любила дремать, слушая по радио негромкую музыку. Кресло приняло его усталое тело, слабо скрипнуло, прозвенело изношенными пружинами. Белосельцев закрыл глаза, и все опять понеслось: легковушка с оранжевым поворотным огнем, фиолетовая мигалка «Форда», голый, освещенный, как операционная, коридор и страшное, разбитое в кровь, лицо Офицера.
Белосельцев застонал и, прогоняя видения, включил телевизор. Но там было все то же. Диктор воспаленным голосом извещал о нападении террористов из Дома Советов на штаб вооруженных сил СНГ, об убитых и раненых. На экране осевший на пробитые скаты «Форд» пульсировал огнем. То озаряясь, то почти пропадая, милиционер лежал в луже крови лицом вниз. Над убитой на балконе женщиной голосила и причитала родня. Из ворот двое омоновцев выводили скрученного Офицера. И только не было затемненного микроавтобуса и его, Белосельцева, притаившегося под черной липой.
Он выключил у телевизора звук.
«Предатель! – слышал Белосельцев сдавленный голос Офицера, сквозь рокот и звяканье днища. – Ненавижу!..»
Он и был предатель, заслуживающий, чтоб его ненавидели. Он пошел на сближение с врагом. Пытался внедриться. Пытался добыть информацию. Но кончил тем, что стал инструментом врага. Стал источником дезинформации. Его встроили в разведывательную машину противника, и что бы он ни делал, как бы ни старался быть полезным друзьям, причинял им одно несчастье. Его сделали инструментом несчастья. Он стал световодом, протянутым от Дома Советов к штабу врага, и по этому световоду к врагу двигалась бесценная информация, а к Дому Советов – несчастья. Он, желавший послужить патриотам, искавший связь с оппозицией, вошедший в доверие к ее лидерам и вождям, стал для них источником гибели. Офицер был первым, кого он сгубил. За ним последует Красный Генерал и Генсек. А следом Трибун и Вождь. А также друг милый Клокотов. А до этого, в недавние летние месяцы, при его попустительстве погибли Вельможа и отец Филадельф. Военный разведчик, отмеченный боевыми наградами, желавший умереть за Отечество, он стал тем, с чьей помощью добивают и истребляют Отечество. Стал предателем и изменником Родины.
Белосельцев с трудом поднялся, чувствуя, как болит ушибленная ударом башмака шея. Подошел к комоду. Протянул руку в теплую, пахнущую ветошью темноту. Нащупал пистолет. Вытянул его из кобуры. Подержал на ладони сталь, пахнущую ружейной смазкой. Вернулся в кресло и сел, держа пистолет. Обойма была вставлена. Короткий чмокающий рывок затвора, и патрон уйдет в ствол. Притаится, храня среди холодных плотных сочленений раскаленный взрыв, молниеносный полет капли свинца, одетой в латунный чехол.
Телевизор с выключенным звуком продолжал трепетать экраном, на котором жирный волосатый иудей плотоядно шевелил губами, жестикулировал и гримасничал. Синеватые отсветы от телевизора играли на вороненом оружии.
Он сделает это сейчас. Приставит ствол к виску и, слегка отведя голову, чтобы пуля, пройдя насквозь, не расколола зеркало, старинное, семейное, в деревянной узорной раме, в которое он так часто смотрелся, разглядывая свое детское, со счастливыми глазами лицо, а сзади возникала мама и приглаживала его хохолок.
Ему больше невмочь выносить эти муки. Постоянную, неисчезающую боль. Он – не предатель. Он – неудачник, не сумевший никого на этой земле сделать счастливым. Не оставивший после себя благородных деяний, благодарных людей, а только смуту, разрушение, смерть. И теперь этому наступает конец. Он прижмет к виску холодный кружочек, и не будет ни удара, ни звука, а просто погаснет навсегда телевизор и исчезнет страшный, вездесущий лик, кривляющийся на экране.
Он медленно поднял пистолет. Прижал ствол к виску. Его не удерживала больше жажда жить и страх умереть, и память о маме и бабушке, и о боевых товарищах, и даже мимолетная мысль о Кате, которая вдруг от него удалилась туда, куда он сейчас придет. Этот выстрел в мгновение ока перенесет его к теплому морю, где мягко горят сухумские фонари и прозрачные крылатые существа реют у граненых стекол, и она, его Катя, протягивает ему оранжевый, отекающий соком плод хурмы.
Но что-то последнее, беспокоившее его мешало Белосельцеву выстрелить.
Каретный, в шелковом галстуке, торжествующий победитель, что-то сказал ему на прощание. Что-то про благодарность начальства. Про сверхточное оружие. И про что-то еще. Белосельцеву хотелось вспомнить, что именно сказал Каретный, а вспомнив, спустить курок.
«Да, да, благодарность начальства… И о том, что снова сегодня встретились… О бандитах и террористах… И о чем-то еще… О штурме!..»
Это поразило его. Каретный сказал о штурме, который начнется сегодня. И он, Белосельцев, добыв информацию, не донесет ее тем, кто в ней остро нуждается. Кого будут штурмовать, застигнут врасплох, расстреляют на порталах Дома Советов. Станут гнать по коридорам, добивать в кабинетах – Красного Генерала, Клокотова, депутатов Бабурина, Павлова. Он, Белосельцев, владеющий информацией о штурме, хочет себя убить.
Он убрал от виска пистолет. Достал кобуру. Укрепил ее под мышкой, застегнув ремешки. Вложил пистолет. Надел перед зеркалом пиджак, оттянув и отдернув лацканы. Из зеркала смотрело на него изможденное, с запавшими глазами лицо. В этом лице, как после смертельной болезни, снова жадно и жарко светилась жизнь.
Он торопился к Дому Советов. У «Баррикадной», на липком от мелкого дождя асфальте увидел колонну крытых брезентом грузовиков, тяжело, сотрясая землю, прокативших в глубь кварталов. Проследовал за ней и увидел, как сгружаются солдаты в шинелях, разбирают автоматы и каски. Воздух в подворотнях и каменных теснинах наполнился запахом сырого солдатского сукна, оружия. Белосельцев подошел к молоденькому, надевавшему каску солдату: