— А теперь? — он медленно провел ладонью перед ее глазами, словно снимал пелену. Ее зрачки вдруг расширились, и она увидела бесчисленные оттенки цвета, бесконечные переливы изумрудно-зеленого, снежно-белого, темно-фиолетового, красно-золотого. Поляна дышала, мерцала, шевелилась бессчетными жизнями. Крохотные мотыльки трепетали крыльями у корней травы, сверкая бусинами глаз. Множество прозрачнозеленых, как травяной сок, букашек ползало на обратной стороне листьев, прячась от разящего солнца. Божья коровка раскрывала свою пятнистую скорлупу, пытаясь взлететь. Паучки кружили в затейливом танце, качаясь на радужных паутинках.
В черно-золотой, пронизанной солнцем воде сновали стремительные блестящие жучки, лезла по стеблю медлительная личинка, бежали во все стороны водомерки, выбрасывая из-под ног микроскопические вспышки света.
Вера обрела пугающую зоркость, позволявшую видеть почти невидимое. Шевелящуюся горку земли, потревоженную кротом. Мелькнувшую, в бархатной шубке, лесную мышь. Осторожную зеленую лягушку с дрожащим белым подбородком и черными, в золотых ободках, немигающими глазками. Вся поляна была скоплением бесчисленных жизней, которые сливались в одну единую жизнь, разлитую в мирозданье, и она сама была вместилищем этой нераздельной жизни, позволявшей ей любить и эту голубую стрекозку, и липкую улитку, и пробежавшую среди стеблей желтоклювую птицу. И это ощущение общей для всех, нерасчленимой и божественной жизни наполнило ее молитвенным восторгом и благоговением. Ликуя, славя Всевышнего, она протянула руки, и на ее ладонь присела малиновка с розовой грудкой и черными бусинками глаз.
— Боже, какое счастье! — воскликнула она, глядя на Садовникова, у которого на руке сидела другая птица с тонким клювом и белым фартучком. — Всех люблю! И тебя люблю!
Когда птицы улетели, она спросила:
— Ты понимаешь язык птиц и деревьев?
— Деревья сочиняют музыку, а птицы пишут стихи.
— А облака? Ты понимаешь язык облаков?
— Облака — это великие скульпторы. Они мастера изваяний и статуй.
— А ты можешь сделать так, чтобы пришли облака и хлынул дождь? — она посмотрела на синее небо, где не было ни единого облачка.
— Для этого нужно разговаривать с ветром, чтобы он привел сюда грозовое облако.
Садовников вышел на середину поляны, воздел руки к небу и стал смотреть в пустоту, описывая руками круги. Черпал воздух, создавая воздушные вихри, словно выкликал ветер, чтобы тот разыскал в лазури стада облаков и направил их к этой поляне, озаренной горячим солнцем. Вера следила за его взмахами, слышала его странные возгласы, состоящие из одних гласных звуков. И вдруг почувствовала дуновение ветра, который шевельнул вершины деревьев. За первым дуновением последовал второй и третий, кроны берез шевелились, свисавшие до земли ветки качались. И над вершинами высоких, окружавших поляну деревьев появился белоснежный край облака. Садовников выманивал, вымаливал, вытягивал под уздцы огромного белого коня, и облако выкатывалось в своей белизне, с голубыми тенями, восхитительное и прекрасное. Садовников, усталый, с блестящим от пота лицом, вернулся к Вере:
— Ветер меня услышал.
Облако разрасталось, выкатывало из себя клубы. Закрыло солнце. Веер голубых лучей бил из облака, а оно поглощало лучи, прятало их в глубине, где наливалась лиловая тьма. Край облака ослепительно горел, а его сердцевина темнела, сгущалась, и у расплавленной кромки, едва заметная, кружила семья ястребов.
Ветер, шелестевший в вершинах, внезапно стих, и поляна под облаком казалась недвижной и сумрачной. Только над потемневшей травой металась очумелая бабочка. Внезапный порыв согнул вершины, вывернул их наизнанку. В туче сверкнуло, слепо моргнуло и страшно треснуло, будто раскололась ближняя береза. Вера испуганно прижалась к Садовникову. Вихрь шумел в деревьях, падали отломанные сучья. И первые тяжелые капли, пробивая листву, упали на землю.
Ветер улетел в глубину леса и там свистел, ревел, а с другой стороны стал приближаться ровный, нарастающий шум. И внезапно из тяжелого неба упал серый холодный ливень, сплошной, с хлестом, хлюпом, прошибая насквозь листву, проливая из березы множество холодных ручьев. Белый ствол стеклянно блестел. По нему текла вода. Поляны не было видно за мутной завесой. Громыхало, сыпало с неба короткими трескучими молниями, слепило, оглушало.
Вера спрятала лицо на груди у Садовникова, и они стояли под сплошным водопадом, в прилипших одеждах, словно в березе образовалась зеленая пробоина, из которой мощно хлестала вода.
Дождь стал иссякать, струи редели, поляна открылась с упавшей травой и мятыми цветами. Вдруг брызнуло солнце, зажглись на березах хрустальные люстры. По всей поляне бежали разноцветные полосы света. С ветвей текло, сверкало, булькало у корней. Вновь была синева, из которой отлетал, удалялся белый край тучи. Где-то далеко еще громыхало, но здесь все отдыхало от бури. Дышало, сверкало. Над лесом туманным огнем загорелась радуга.
— Боже мой, — сказала Вера, отклеивая от груди ставшее прозрачным платье. — Это ты все устроил?
— Ветер меня услышал.
Они двинулись дальше через мокрый лес и внезапно вышли на бетонную дорогу. Плиты бетона высыхали под солнцем, от них поднимался пар. По дороге давно никто не ездил. Она была усыпана сосновыми шишками, из щелей в бетоне росла трава и мелкие березки.
— Куда ведет дорога? — спросила Вера.
— В созвездие Льва, к звезде 114 Лео, — ответил Садовников.
Они шли по бетонке, и дорогу им перебегали полосатые бурундуки, перескакивали проворные белки. Сойки вылетали из леса, скакали по бетону, а потом с пронзительным криком, сверкнув бирюзой, улетали в чащу.
Лес расступился, и с одной стороны открылась гарь, поросшая красным кипреем, а с другой стороны блеснуло озеро, круглое, окруженное мелколесьем. У берега, поднимаясь из воды на стройных ножках, росли белые и розовые цветы.
— Какая красота! — восхитилась Вера, любуясь цветами. — Как они называются?
— Это лотос, — ответил Садовников.
— Лотос? На севере? На Урале?
— Озеро не замерзает зимой. На нем зимуют лебеди. Быть может, на дне бьет горячий ключ.
— Как оно называется?
— Людмила.
— Какое странное название.
— Так звали мою жену. В этом месте, в небе, сгорел звездолет, который испытывала моя жена. Образовалась воронка, наполнилась водой. Лебеди из теплых стран принесли семена лотоса, а на дне забил теплый ключ.
Вера смотрела на темную, в слепящих отблесках воду, на нежные, трепещущие соцветья, на Садовникова, чье лицо было тихим и сосредоточенным, как у богомольца перед чудотворной иконой.
— Ты посиди, — сказал он. — А я искупаюсь.
Он разделся, прошел босиком по мягкому берегу, ступил в прохладную воду, погружая ноги в бархатный ил, из которого поднялись серебряные пузыри. Окунулся, ощутив чудесный холод, целомудренную свежесть студеной воды. Проплыл мимо розового цветка, уловив слабое благоуханье, коснулся цветка губами. Выплыл на середину озера и вдруг сладко замер, окруженный безымянной женственностью, таинственной нежностью и безмолвным обожанием. Жена Людмила была здесь, рядом, ждала его, незримо присутствовала в тихой лазури, в озерной воде, в прекрасных соцветиях. Они снова были неразлучны, нерасторжимы, и смерть, которая их разлучила, была преодолена чудом бессмертия. После горькой разлуки, бессильного одиночества, каменной немоты, когда невозможно было услышать ее родной голос, тронуть ее любимую руку, пережить внезапное, нахлынувшее на обоих воспоминание, — после тоски и не проходящей боли они снова были вместе. Могли перебирать, как молитвенные четки, каждый миг восхитительной, им дарованной жизни.