По городу П., разбрасывая фиолетовые вспышки, катил «мерседес», за рулем которого сидел длинноволосый араб и рядом с ним главный полицмейстер, полковник Мишенька. Следом двигался тяжеловесный автозак, пугая прохожих своим угрюмым жестоким видом. Машины подкатили к речному затону, где у причалов отдыхали лодки, катера и яхты, мучнисто белел неисправный теплоход «Оскар Уайльд», и лодочник Ефремыч, свесив с причала ноги, смотрел на поплавок, вот уже добрый час не подававший признаков жизни. Он услышал за спиной шаги. Увидел трех дюжих полицейских, которые схватили его за плечи, вздернули на ноги.
— Вы что, очешуели? — возмутился Ефремыч, уронивший удочку.
— Был рыбак, а стал рыбой. Твою чешую почистим, — полковник Мишенька ловко ткнул его под ребро, от чего Ефремыч охнул и замолчал. Его подвели к автозаку и пихнули в темную, прелую глубину. Чувствуя острую боль в ребре, он сел на лавку, слыша, как глухо заработал мотор.
Доктор Зак размышлял над суждениями Юнга, предлагавшего психиатрам искать в заболеваниях извращенные или подавленные архетипы и какие архетипы оказались подавленными в пациенте, грызущем и глотающем металлические предметы. Перебирая в памяти образы античных героев, он услышал в коридоре грузные шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился полицейский полковник:
— Ну ты, синагога, пора идти. Как же у тебя в кабинете чесноком воняет.
Зак растерянно поднялся, испытывая реликтовый ужас жертвы холокоста. И двое крепких, розовощеких полицейских вытолкали его на улицу и запихнули в автозак, где он, дрожа как лист, опустился на лавку рядом с другим арестантом.
Анна Лаврентьевна, директор сиротского приюта, строго выговаривала мальчику Сереже, который принес в столовую банку с лягушками и выпустил их, и они стали прыгать по столам, наводя ужас на девочек. Анна Лаврентьевна старалась быть строгой, но в глубине души смеялась, вспоминая, как зеленые лягушки скакали по столам, а девочки визжали. Она обернулась, услышав за спиной грубый окрик:
— Старая перечница, кончай зудеть. Идем с нами.
Это говорил полицейский полковник с добродушным крестьянским лицом и симпатичной улыбкой.
— Это вы мне? — удивилась Анна Лаврентьевна.
— А тут больше нет перечниц. — Полковник толкнул ее, и она, потеряв равновесие, упала. Двое полицейских подхватили ее под руки и поволокли по коридору. Она пробовала протестовать. С одной ноги ее соскочила туфля. Мальчик бежал следом, хватал полицейских, и полковник отшвырнул его, как щенка. Анну Лаврентьевну выволокли из дома, вбросили в железный фургон, где она, полубосая, в разорванной кофте, оказалась рядом с другими арестантами. Было слышно, как снаружи смеялись полицейские.
Шаман Василий Васильев уже несколько дней не касался своего магического бубна, а размышлял над системой звездной навигации для космического корабля, которую разрабатывал в советское время и которая осталась незавершенной после разрушения научного центра. Спектральное излучение звезды 114 Лео попадало в бортовой анализатор, обретало форму цифрового сигнала, который воздействовал на рули корабля, летящего в созвездие Льва. Василий Васильев с наслаждением писал математическую формулу, когда в его квартиру позвонили. Он открыл дверь, и несколько полицейских выволокли его на лестничную клетку, а полицейский полковник, смеясь, стал топтаться на месте, выпучивая глаза и изображая шамана:
— Колдун, хватит народ дурить. Помоги себе самому!
Василия Васильева сволокли вниз по лестнице, зашвырнули в автозак, и полковник напоследок скорчил страшную рожу, видимо, изображая ритуальную маску.
Колокольных дел мастера, Игната Трофимовича Верхоустина, взяли на литейном дворе, когда рабочие поднимали на лебедке большой коричневый колокол с золотым образом Богоматери и славянской надписью: «Богородица, Дева, радуйся». Крепкого сложения полковник сгреб в охапку мастера и ткнул головой в колокол, который печально и гулко охнул. Оглушенного мастера сунули в автозак, машина уехала, а в колоколе все еще жил рыдающий звук.
Хранителя мемориала Аристарха Петухова схватили в момент, когда он поправлял на барачных нарах бирку с номером заключенного. Его пинками выгнали из барака, и на вопрос, куда его тащат, веселый полковник ответил:
— Товарищ Берия тебя вызывает.
И дверь автозака захлопнулась.
Ученик Коля Скалкин только что прочитал бабушке свое сочинение про звездную пушку, и бабушка умилялась, гладила внука по пшеничным волосам. В это время в садик, где проходило чтение, вбежали полицейские, схватили Колю Скалкина, отбросили голосящую бабушку и потащили мальчика в автозак. Следом шагал полковник, рвал на куски тетрадь, приговаривая:
— Пушка, говоришь? Звездная, говоришь? Говна-пирога, говоришь?
И мальчика поглотил железный зев автозака.
Священник Павел Зябликов, в окружении верующих, читал литию, поминая усопшего прихожанина. Кругом были черные платки, золотились свечи, темнел чудотворный Спас. Когда в храм ворвались полицейские, потащили к выходу отца Павла, он только и успел крикнуть обомлевшим прихожанам:
— До встречи на кресте!
И крик утонул в реве тяжелого грузовика.
«Мерседес» и автозак выехали на окраину города, где размещались ангары и склады. Остановились у ребристого железного ангара, где прежде размещалась авторемонтная мастерская. Арестантов провели сквозь отсек, где с потолка свисали цепи, на ржавых верстаках были разбросаны молотки и отвертки, стояли паяльные лампы и тиски. В соседнем отсеке было пусто, земляной пол был пропитан машинным маслом, а сквозь отверстие в крыше пробивался яркий солнечный луч. Арестанты оглядывались, отец Павел читал молитву, а ученик Коля Скалкин протянул к лучу руки, словно хотел выбраться по нему из мрачной тюрьмы.
Пробуждение Веры было великолепным и напоминало ее детские пробуждения, когда брызнувшее в глаза утро, лазурь за окном, запах цветов на невидимой клумбе вызывали в ней ликованье. Каждая клеточка детского тела, каждый вздох, каждое дрожанье зрачка говорили о счастье, о чуде, о бесконечной любви, во имя которой она родилась и существовала на этом свете.
Любимый человек был рядом с ней, ее голова лежала у него на груди, и она слышала ровные биения его сильного доброго сердца. Никола с воздетым мечом стоял на верстаке, и на его лобастой голове был венок из садовых ромашек, который она сплела накануне, и синие деревянные глаза праведника наивно смотрели из-под белых соцветий.
Вера дождалась, когда ресницы Садовникова задрожали, его серые глаза раскрылись, а потом прищурились, спасаясь от полыхнувшего солнца. Его рука погрузилась в ее волосы, скользнула по плечу, поймала в ладонь мягкую девичью грудь. И он, целуя ее, сказал:
— Доброе утро, милая.
Они не торопились вставать, предвкушая долгий летний день, который им было даровано провести вместе, проживая каждую минуту, как маленький драгоценный слиток, из которых теперь состояла вся их жизнь.