— Ну что, Петр Ефремович, голуба ты моя. Вот ведь какая буза в нашей с тобой жизни. Тебе бы сейчас рыбку ловить, а мне бы в баньке париться, а мы заместо этого друг на друга пялимся.
— Чего надо, полковник? — Ефремыч косился на серебряный погон кителя с тремя звездами.
— Да ничего мне не надо, Петр Ефремович. Они на тебя всякую хрень повесили, думают, я им поверю. Что ты, дескать, коммунистический подпольщик, и готовишь покушение на Президента. Что у тебя в затоне склад оружия, и ты мастеришь из марганцовки и мыла всякие бомбы. Что ты никакой не Ефремыч, а генерал КГБ. Чего только они ни брешут? Скажу тебе честно, я их послал подальше.
— А чего же ты хочешь? — Ефремыч недоверчиво смотрел на радушное лицо полковника, не находя в нем никакой для себя угрозы.
— Давай, Петр Ефремыч, по-божески. Мы с тобой два русских человека. Поймем друг друга. Ты мне скажешь, и разойдемся.
— Чего сказать-то?
— Где звездолет?
— Чего? Какой звездолет? — Ефремыч изумленно уставился на Мишеньку.
— Ну, Петр Ефремыч, ну хватит тебе ваньку валять. Скажи, где звездолет, и разойдемся. Ты — рыбку ловить, я вениками в баньке хлестаться.
— Не знаю никакого звездолета, — Ефремыч фыркнул, крутанув нечесаной головой. — Был у нас в научном центре недостроенный челнок, но его американцы увезли на убой. Я под колеса тягача лег, но меня вытащили и отметелили до полусмерти.
— Ладно, — полковник Мишенька одобрительно улыбнулся. — Правильно мыслишь. Кто же даром будет давать информацию. Вот тебе условия. Сто тысяч рублей, и квартира в центре, напротив супермаркета в новом доме. И ты покажешь, где звездолет.
— Да какой, к черту, звездолет. При этой власти одни жополеты остались. Давай, полковник, меня отпускай.
Полковник Мишенька улыбался, качал головой, одобряя неуступчивость Ефремыча, знающего цену секретной информации:
— Добро, Петр Ефремович, знаешь ты или нет? Американцы открывают в городе новый научный центр. Собирают среди русских кадры, которые работали в советское время. Мне поручили пригласить тебя на работу. Зарплата — пять тысяч долларов в месяц. Квартира, дача, машина с шофером. Поездки на стажировку в Штаты. Согласен? Вот и ладно. А теперь скажи, где звездолет?
— Не знаю никакого звездолета. Давай меня выпускай!
Полковник Мишенька грохнул кулаком по столу, лицо его стало красным и страшным:
— Сука рваная! Заговоришь у меня! Мешок с говном! На весь город сейчас завоняешь! — он повернулся к арабу. — Подвесь-ка его, сделай из него барбекю!
Красные гномы налетели гурьбой на Ефремыча. Он пытался их сбросить, но железная хватка с нечеловеческой силой стиснула его запястья. Лязгнули наручники. Ефремыча подтащили к лебедке. Заурчал мотор, и он повис на цепях, раскачиваясь на крюке.
— Ну что, кабан, скажешь, где звездолет? — полковник Мишенька близко рассматривал набрякшее лицо Ефремыча.
— Хрен тебе в рот, а не звездолет! — плюнул в него с крюка Ефремыч.
— Ахмед, подпали ему яйца!
Красный робот, ловко орудуя деревянными руками, стянул с Ефремыча башмаки. Другие расторопные гномы вынесли из угла жаровню с углями и подставили под свисающие ноги Ефремыча. И тот взревел, дико закричал, забился на цепях, стараясь согнуть в коленях ноги, но пламя углей жгло пальцы, пятки, стопы, и они дымились, пузырились, а полковник Мишенька, отирая плевок, расхаживал перед ним, повторяя:
— Где звездолет, свинья? Где звездолет, кабан?
Боль, которую испытывал Ефремыч, была ужасна. Он кричал, кусал себе губы, рвался в цепях, а огонь сжигал его кожу, обугливал мышцы, бежал по костям вверх, к голове, в которой разбухал ком слепой боли, выдавливал из черепа глаза, вываливал в крике язык. Сквозь слезы он видел смеющееся лицо полковника, — «Где звездолет? Где звездолет?» — красных человечков, араба, кочергой мешающего угли в жаровне. И, проваливаясь в безумие, вновь всплывая из него своей яростной ненавидящей душой, хрипло, захлебываясь, запел:
— Вставай, страна огромная… о-о-о… вставай на смертный бой!.. Не могу больше!.. С фашистской силой темною, с проклятою ордой!.. Гад, мусор вонючий!..
— Где звездолет? — орал полковник Мишенька, стараясь перекричать жуткую песню. А Ефремыч, содрогаясь от мук, хрипел:
— Пусть ярость благородная вскипает, как волна!.. Идет… война народная… священная война!..
Полковник Мишенька вырвал у араба кочергу и ударил Ефремыча в лоб. Тот затих, уронив на грудь голову. Роботы оттащили жаровню. Ефремыч висел на цепях. Ноги его дымились. Из разбитой головы текла кровь, падала на бетонный пол. Полковник Мишенька жадно пил воду, лязгал зубами об алюминиевый ковшик.
— Давай следующего, — приказал он арабу.
Следующим был врач-психиатр Марк Лазаревич Зак. Худощавый, бледный, с рыжеватой копной мелко вьющихся волос, с водянисто-голубыми глазами, окруженными красноватыми веками, он при аресте не успел снять халат и теперь сидел на стуле перед полковником, запахивая полы не слишком свежего халата.
— Ну, жид, чего пялишься? Чуешь, почему тебя от твоих жидовских дел оторвали? Или мне тебе объяснить?
Марк Лазаревич тоскливо замер, предчувствуя непоправимую беду, глядя на могучие плечи полковника, его жилистые кулаки и играющие желваки, на рубаху, залитую водой, с красными брызгами крови.
— Не понимаю, в чем я провинился, — пролепетал он и умолк.
— Хорошо, объясню. Ты обвиняешься в том, что в своей психушке ставишь преступные опыты над русскими людьми. Травишь их таблетками, накачиваешь наркотиками, действуешь гипнозом. Вгоняешь в сон молодых русских женщин и насилуешь их. Делаешь укол человеку, и он тебе указывает, где держит деньги и драгоценности, и ты их себе забираешь.
— Но это же дичь какая-то! — тонко вскрикнул Марк Лазаревич, чувствуя, как в нем начинает стенать каждая кровяная частичка, помнящая о бесчисленных гонениях, которым подвергался богоизбранный народ. — Я врач, и имею сертификат на все медицинские практики.
— Знаю твои практики. Прав был Адольф, что всех вас, жидов, прижал к ногтю. Как только вас за колючку посадили, сразу немецкий народ воскрес. И здесь, в России, мы вас за колючку посадим, и русские сразу воскреснут. Живем в жидовской удавке.
— Вы говорите страшные вещи, — прошептал Марк Лазаревич, вытягивая тощую шею, покрытую пупырышками страха. Весь кошмар холокоста, весь религиозный еврейский ужас лишил его дара речи, и он смотрел на близкое синеглазое лицо, предвещавшее ему неминуемую гибель.
— Правильно боишься, жид, — хмыкнул полковник Мишенька. — Скоро мы вас выкурим из России. А перед этим спросим за всех расстрелянных казаков, умученных священников. За русских офицеров, которым вы гвозди в эполеты вбивали. За всех крестьян, которых вы в сибирские леса на верную смерть вывозили. Небось, если бы я вам в то время попался, вы бы и в мои полковничьи погоны гвозди вгоняли? Отвечай! — полковник Мишенька ударил кулаком по столу, отчего Марк Лазаревич страшно побледнел и задрожал.