От этих раздражительных размышлений модельера отвлекла Луиза Кипчак, догнавшая его перед самой пристанью.
— Маэстро. — Красавица ухватила его за край черного балахона. — Вы мне обещали помочь. Как мне избавиться от досадной морщинки?
— Не сейчас, дорогая, — не слишком любезно ответил Савл Зайсман. — У меня для этого нету ни сил, ни времени.
Они подходили к причалу, над которым высилась белая громада теплохода. На пристани, ожидая парома, толпились богомольцы и нищие — платки, долгополые юбки, стоптанные башмаки, смиренные изможденные лица.
— Батюшка! — Навстречу Савлу Зайсману, приняв его за священника, кинулась худая истощенная женщина с большим животом, прикрытым нелепой блузой. Ее синие глаза умоляюще взирали, иссушенные губы были искусаны, бледное лицо выражало муку и последнее отчаяние. — Батюшка, исповедуй! За тысячу верст добиралась, думала исповедоваться. А меня прогнали, не приняли исповедь! Не погуби мою душу, батюшка, прими исповедь! — Она семенила рядом, заглядывала в лицо Савлу Зайсману, придерживая худыми руками свой беременный живот.
Сначала кутюрье раздраженно прибавил шаг, желая уклониться от назойливой бабы. Но вдруг в его скучающем лице мелькнуло озарение, напоминавшее ночную молнию. В этом озарении скользнуло дьявольское веселье, игра скучающего воображения, прихоть злого гения. Он повернулся к богомолке:
— Откуда сама?
— С севера, с Воркуты. Муж на шахте погиб. Двое детей осталось. Третьего вот ношу. Не вырастить мне троих. От третьего хочу отказаться. Вразуми, батюшка!
— Хорошо, пойдем на корабль. — Приглашающим жестом он позвал за собой богомолку. — Так что вы хотели, сударыня? — С изысканным поклоном он повернулся к Луизе Кипчак.
— Я убедилась в вашем волшебстве, маэстро. Вам все под силу. Уберите с моего лба морщинку. Верните мне свежесть и красоту первозданной молодости.
— Попробую вам помочь.
Ведя за собой двух женщин — обтрепанную беременную богомолку и блистательную Луизу Кипчак, Савл Зайсман взошел на борт и проследовал в свою каюту.
— Примите ванну, — обратился он к Луизе Кипчак. — На вас еще видны следы могильной земли, по которой вы изволили кататься, а также той плохо смываемой жидкости, какой поливает избранниц дух африканской пустыни Безарх. — С этими словами он проводил красавицу в ванную, где сияли зеркала, благоухали шампуни, ослепительно белел фаянс. Сам же вернулся к богомолке.
— Ну, милая, — усаживал он ее на стул, протягивая для поцелуя руку. — Как тебя звать?
— Антонина.
— Ну, раба Божия Антонина, в чем твоя боль?' — Он накрыл ее голову своим черным пологом, положив поверх ткани ладонь. — Облегчи душу.
— Батюшка, осталась без мужа одна с двумя мал-мала меньше. Мой-то, Степа, в шахте взорвался, так его и не вытащили. Я ему говорила: «Степушка, зачем нам третий? Денег тебе на шахте не платят, есть нечего. Нищету плодить?» А он говорит: «Это временно, Тоня. Деньги будут платить. Я мужик здоровый, еще заработаю. Русских людей мало на земле остается, нужно больше рожать. Ты рожай, а я об вас позабочусь». Вот и позаботился — там, под землей остался. Всех вытащили, а его забыли. Как мне, батюшка, быть? Под нож ложиться или рожать, чтобы потом всем вместе от голода помереть?
Она билась под черным пологом, как пойманная птица, не в силах взлететь. Он чувствовал сквозь ткань ее темя, улавливал ладонью бестелесные фонтаны боли и страха, которые из нее излетали. Лицо его было сосредоточенным и серьезным, и только в глубине выпуклых глаз таилось злое веселье.
— Вот что я тебе скажу, раба Божья Антонина. Троих тебе не поднять. Кто-нибудь да умрет, или от болезни, или от голода, или от несчастного случая. Нет сегодня таких семей, чтобы троих подымали. Но я тебе могу помочь. Я врач, хоть и священник. Сделаю тебе аборт и дам денег. Грех твой возьму на себя, а во искупление моего греха дам тебе денег. На эти деньги ты сможешь двоих воспитать. Можешь уехать с ними с проклятого Севера и где-нибудь под Воронежем или Липецком купить себе домик в деревне.
— Я его, третьего, мальчика моего Алешу, в себе чую, уже говорю с ним, люблю. Как же мне от его избавляться?
— Твое дело, Антонина. Тебе решать. Я тебе помощь предлагаю — кучу денег и медицинскую помощь. Хоть сейчас тебе аборт сделаю, а к вечеру сможешь ходить. И денег вот сколько, посмотри!
Савл Зайсман сдернул с головы женщины покров. Достал из-под кровати баул. Вытряхнул на кровать пачки долларов. Женщина ахнула, прижала руки к животу. В глазах ее загорелся ужас неодолимого искушения и смертного греха.
— Как же мне быть-то? — возопила она.
— Соглашайся. Долго ждать не могу. На размышление две минуты. — Он отвернулся, прислушиваясь, как шумит в ванной вода. Представлял обнаженную Луизу Кипчак в розовой пене.
— Согласна, — тихо промолвила женщина.
— Вот и хорошо, вот и ладно, — обрадовался Савл Зайсман, не сомневаясь в ее неизбежном согласии. — Разденься, ложись на стол. А я сейчас вымою руки, приготовлю все к операции.
Женщина неловко раздевалась, сволакивая с себя поношенную юбку, дырявую кофту, несвежую сорочку. Откладывала в сторону затертый лифчик и блеклые трусы. Осталась стоять обнаженная, некрасивая, с худым, измочаленным в непрестанных работах, родах и хворях телом, на котором выступали синеватые, неправильной формы груди с набухшими железами, вздутый голубоватый живот с выпученным пупком и фиолетовой продольной полосой.
Кутюрье осмотрел ее с ног до головы, словно снял гробовую мерку, взял заветный алюминиевый кейс, раскрыл его. Извлек столовую, усеянную цветочками клеенку и постелил на стол.
— Ложись, — приказал он женщине.
Та легла, отрешенным лицом к потолку. Уже не защищала живот, бессильно положила вдоль бедер жилистые руки. Савл Зайсман достал из кейса флакон с эфиром, пропитал щедро марлю. Наложил женщине на лицо. Та слабо вздрогнула и затихла. Он достал длинную бечевку, протянул ее через каюту. Повесил на нее пустой полиэтиленовый пакет, прикрепив бельевой прищепкой. Доллары зеленоватой грудой бугрились на кровати. Женщина с маской эфира лежала на столе. В ванной нежно шелестела вода, омывая изнеженную красавицу. Там под сверкающим душем стояла Луиза Кипчак. Восхитительная, бело-розовая, высоко подняла локти, омываемая сияющими струями. Бриллианты внизу живота делали ее похожей на небесную звезду на влажном небосводе.
Савл Зайсман ухватил пинцетом ватный тампон, окунул в склянку с йодом. Провел борозду по дышащему животу, от пупка к лобку с редкой белесой паклей. Смотрел, как высыхает яркая лента, словно на живот наклеили полоску золотой фольги. Подумал и, усмехнувшись, нарисовал на животе смешную рожицу — кружок, две точки, черточку и под ней запятую. Так рисуют маленьких человечков.
Извлек из кейса яркий ланцет. Покачивая головой, прицелился и сделал быстрый твердый надрез. Ткань распалась, полилась вишневая кровь. В фиолетово-розовых пленках разверзлось женское лоно, где, укутанный в прозрачные оболочки, пульсировал зародыш — лобастая голова, выпученные, как у рыбьего малька, глаза, поджатые к подбородку колени, скрюченные на складчатых ручках кулачки. Эмбрион был живой, казалось, ослеп от преждевременно хлынувшего света. Савл Зайсман просунул под него ладони, бережно вытягивая из материнской утробы. За эмбрионом тянулась прозрачная слизь, толстая пуповина, горячий отекающий студень. Поддерживая плод одной широкой ладонью, в другую он взял ланцет и отсек ребенка от матери. Смотрел, как сотрясается скользкое тельце на его большой ладони, плывет в ней, словно в священной ладье, появившись в мир, чтобы тотчас его покинуть.