Есаул вместе с соратниками появился в салоне, оказавшись среди толпы, где мужчины и женщины с дорогими футлярами, затейливыми свертками наполнили обширный зал.
Вначале он был окружен оживленными лицами, дорогими туалетами, ароматами тончайших духов и дорогих Табаков. Но постепенно стал чувствовать, что толпа вокруг него редеет. Люди, заметив его соседство, начинали отступать, теснились прочь, протискивались в сторону, ближе к Куприянову. Между ним и другими гостями проявлялись отталкивающие силы. Так, под воздействием тока, заряженные частицы перетекают от одного электрода к другому, обнажая и оголяя один, покрывая плотным слоем другой.
Он чувствовал на себе язвительные взгляды, ловил презрительные улыбки, слышал злорадные реплики.
— А он плохо выглядит, — заметил тощий, прокуренный господин в черной шляпе артиста Боярского. — Не сравнить с Куприяновым.
— По-моему, ему жмут ботинки, — хихикнул толстячок с лысиной Жванецкого.
— И воротничок, — хохотнул долговязый балагур с усами Михалкова.
— Как приговоренному к повешенью, — громко, чтобы слышал Есаул, произнесла надменная дама, артистка Театра сатиры.
— Да, попил он нашей кровушки. Как только не захлебнулся! — вторила ей увядшая кинодива.
— Вот погодите, выйдет из тюрьмы Ходорковский, он ему припомнит, — громким, на весь салон, шепотом прошипела дикторша телевидения.
— Ему бы лучше здесь не появляться! Глаза бесстыжие! — возмущенно воскликнул редактор интеллектуального журнала.
— «Последний нонешний денечек гуляю с вами я, друзья!..» — кривляясь, псевдонародным голосом пропел юморист, изображавший на сцене русских алкоголиков.
— «Есаул, есаул, ты оставил страну, и твой конь под седлом чужака…» — вторил ему эстрадный певец, энергичный и уродливый, как обезьянка.
Вокруг Есаула разверзалась пустота. Скоро рядом с ним оставалось лишь пять соратников. Причем Круцефикс отдалился на два шага, чтобы выглядеть неподвластной Есаулу персоной, и все время, малыми шажками, увеличивал расстояние.
Есаул мучился, испытывал отвращение, страдал от унижения, ненавидел.
Эти легкомысленные, вероломные особи во все века окружали властителей, восторженно роились вокруг престола фараона, трона царя, алтаря первосвященника. Мгновенно, едва кумир начинал слабеть и возникало новое светило, они летели на его свет, окружали легковесной, мельтешащей массой, славословили, льстили, заискивали, тая в себе очередное предательство и вероломство. Это была та самая «светская чернь», которая на балах и раутах язвила Пушкина, мучила Лермонтова, распространяла гнусные сплетни, кидала подметные письма, клеветала, чернила, доводя до самоубийства. Эта была мошкара, легкокрылая, эфемерная, переносимая ветром, но эта мошкара была способна закусать и зажалить до смерти.
Здесь, на теплоходе, проявлялась феноменология власти, двигавшей людскими страстями, похотями, вожделениями, перемещавшая их от слабеющего полюса к тому, что наливался силой и крепостью. Точно так же возникала смертельная пустота вокруг последнего царя Николая, от которого отвернулись недавние придворные, камергеры, генералы, советники, оставив его одного на заклание, подсовывая «Акт отречения», равнодушно провожая на эшафот. Так же предали Сталина его сподвижники и клевреты, бросив обессиленного вождя корчиться на полу своей подмосковной дачи, торопясь поскорей его схоронить, чтобы на могилу навалить ту саму «гору хлама и мусора», о которой провидчески говорил престарелый слабеющий вождь. Та же участь постигла жовиального Хрущева, любимца интеллигенции, обреченного после опалы на унизительное одиночество, тщетно взывавшего к прежним друзьям, — вмиг отпрыгнули бессчетные подхалимы, сонмы льстецов, торопящиеся кинуть в него ком грязи.
То же самое испытывал сейчас Есаул, слыша насмешки, ловя ядовитые взгляды, наблюдая, как очередная актриса или политолог перебегают к Куприянову, брезгливо стряхивая с себя сам воздух, зараженный дыханием Есаула.
Был еще один человек, на которого сыпались насмешки, щипки, шаловливые и злобные выходки. Горбун, маленький, облаченный во фрак, с бабочкой-галстуком, тоже явился на церемонию и сразу же стал мишенью толпы. На него стали указывать пальцем, якобы невзначай толкали. Эстрадный пересмешник пршпулся, ссутулил спину, изображая; горбуна, на согнутых ногах пристроился сзади калеки. Молодые певички из «Фабрики звезд» окружили его и стали водить хоровод. Синие печальные глаза калеки умоляюще смотрели на обидчиков. Худое лицо покрылось болезненным румянцем. Челядь, видя поведение господ, копировала их, желая угодить хозяевам. Прислужник, разносивший шампанское, с наглой усмешкой, присвистнув, пронес поднос с бокалами над головой горбуна, заставив его испуганно присесть, что вызвало хохот толпы. Женщина-мажордом, управлявшая церемонией, наклонилась к нему, как к малому ребенку, что-то жеманно сюсюкала, поглаживала по голове, одновременно навалив на него свои сдобные груди. Эстрадный певец, игривый, как макака, стал скакать вокруг убогого, фальшиво запел романс: «Мой Лизочек так уж мал, так уж мал, что сорвавши одуванчик заказал себе диванчик, тут и спал, тут и спал…» Горбун уклонялся от обидчиков, смотрел на них укоряющими, полными слез глазами. Удалился, исчезнув в стеклянных дверях.
Есаулу было жаль горбуна. У них была общая доля. Их обоих ненавидели и мучили. Относились как к убогим и неполноценным. Дразнили и оскорбляли.
— Господа, — торжественно и жеманно, раскрывая зев, жирно обведенный губной помадой, возгласила дама-мажордом. — Приступаем к церемонии преподнесения даров. Нет ничего чудесней, чем дарить от всего сердца, особенно таким счастливым и красивым людям, как наши молодожены. Сейчас несколько слов хотела бы сказать наша неповторимая красавица и любимица, несравненная Луиза. Прошу, моя дорогая! — благостно сочась подобострастием, дама-мажордом пригласила Луизу Кипчак.
Та ослепительно улыбнулась, озаряя почитателей и друзей лучезарным обаянием. Ее лучистое аметистовое платье напоминало свежую хризантему. А сама она, с полуоткрытой грудью, матово-жемчужными плечами, белокурыми волосами, уложенными в античную прическу, казалась сказочным цветком, женщиной-звездой, источавшей аметистовое сверканье.
— Любимые мои, — задушевно обратилась она к гостям. — В этот счастливый час мне хочется вспомнить моего дорогого, незабвенного папочку, который сейчас смотрит на меня с небес и радуется моему счастью. Он сделал все, чтобы я была счастлива. — Луиза посмотрела сначала на Франца Малютку, чье лицо было блаженным и просветленным, а потом на Куприянова, с мужским интересом внимавшего сладостному голосу. Казалось, и тот и другой были ее женихами, и втроем они составляли чудесную пару. — Папочка говорил: «Помни, Луиза, что ты — лучшая, ты — элита. Ты самая умная, достойная, дорогая. Мы выстрадали свою элитарность, сбросив оковы тяжкого тоталитаризма, где все были равны в своей серости, бедности и униженности. Ты должна блистать как звезда и светить людям. Не помогай бедным, пусть они видят твое богатство и захотят разбогатеть. Не сострадай убогим и некрасивым, пусть они увидят, как ты хороша и совершенна, и стремятся походить на тебя. Не отказывай себе ни в чем, и люди, подражая тебе, не будут ни в чем себе отказывать». Я выполняю завет моего милого папочки. Поэтому все меня любят, все мной любуются, все хотят быть рядом со мной. — Луиза умолкла, поводя плечами, на которых переливалось бриллиантовое колье, позволяя мужчинам мысленно целовать эти бриллианты, щекотать усами благоухающие теплые плечи, скользить губами по дышащей груди, погружая чувственные носы в матовую ложбинку. — Хочу, чтобы наше плавание было сплошным увеселением, сплошным «праздником на воде». Не отказывайте себе ни в чем, наслаждайтесь, любите, вкушайте сладость свободной любви. Здесь все дозволено, все предрассудки остались на берегу. Здесь свобода, любовь, красота! — она вытянула свои голые плавные руки, усыпанные золотом и сапфирами. Малютка и Куприянов бережно подхватили ее протянутые длани, проникновенно целовали прелестные пальцы. — Уверена: все, кто взошел на борт этого корабля, насладятся плаванием. А те, кто остался на берегу, увидят, как мы веселимся, посмотрев фильм, который я буду снимать в пути. Мы должны помнить, что канал, по которому сейчас плывем, строили рабы Сталина, берега усеяны безвестными могилами, усыпаны безымянными костями. И мы, живые, должны наслаждаться и за тех, кто не увидел счастья в жизни. Чем счастливее мы будем на этом корабле, тем лучше будет тем миллионам несчастных, которые с небес следят за нами. Эту мысль тоже высказывал мой незабвенный папочка. Веселитесь, дорогие, я люблю вас! — Луиза Кипчак одарила всех обворожительной улыбкой, обводя гостей бирюзовыми очами.