– Я звоню из телефона-автомата, поэтому мы можем говорить свободно.
– Я слушаю вас, Варвара Борисовна.
– Чем вы сейчас занимаетесь? Вы что там, ремонт затеяли?
– Почему вы так решили?
– Вы так тяжело дышите.
Майор аккуратно и нежно переложил Джоан со своей груди на край кровати.
– Нет, это не ремонт.
– Вы вообще думаете о чем-нибудь?
Майор поглядел на Джоан и вынужден был честно себе признаться, что по-настоящему, всерьез ни о чем, кроме этой женщины, думать сейчас не в состоянии. А видимо, надо и придется.
– Повсюду посты.
– О чем вы?
– Из города выехать невозможно.
– А-а. – Майор вспомнил, что Бобер с Савушкиным говорили ему об этом. Сначала он подумал: подежурят один-два дня – и все. Нет, судя по всему, взялись за дело как следует. Очевидно, кассета того стоит. За себя майор не боялся, вернее, не то чтобы совсем не боялся. Понимал, что разгромить все объединенные бандитско-ментовские формирования ему не под силу. Но свое нахождение в опасности он считал естественным. Украл компромат, у тебя хотят отобрать компромат, и если сам не отдашь, могут убить. Такова жизнь.
Но Джоан.
Она-то здесь при чем? А ее привлекут на основании показаний этого среднеарифметического Петровича. Лапузин, насколько удалось узнать, не погиб, но покалечен. И есть мнение, что покалечен с помощью чего-то, что привезено рыжеволосой американкой. Знаменитый русский ученый – жертва происков американской разведки. Ей не отмыться, если местная прокуратура наложит на нее свою лапу.
Елагин поглядел на ее удивительный профиль, очерк шеи и груди. И очень живо представил жуткую волосатую и когтистую лапу районной прокуратуры, подбирающуюся к этому хрупкому горлу.
– Я знаю.
– Ну, знаете, и что дальше?
– Я думаю.
– Что-то в вашем голосе я не слышу мысли.
– Я, правда, думаю.
– А сейчас я скажу вам, что думаю я.
В ее голосе действительно чувствовалась просто-таки клокочущая мысль.
– Слушаю вас, Варвара Борисовна.
– У меня есть машина.
– Поздравляю.
– Если вы иронизируете, это обидно.
– Сорвалось.
– Старая машина, «Москвич»-универсал.
Майор понял и отрицательно покачал головой, хотя собеседница не могла этого видеть.
– Они досматривают машины.
– Да. Не все, но риск большой. Но я придумала, что тут можно сделать.
– Что?
– Через два часа будьте готовы.
Майор хотел сказать: всегда готовы! Но сдержался. Зачем обижать хорошую старушку?
– Что-то случилось, Саша? – спросила Джоан, когда майор положил трубку.
– За последние дни случилось только одно важное событие – я встретил тебя.
Они некоторое время лежали в полумраке, следя за световыми фигурами на потолке, появлявшимися каждый раз, когда очередная машина сворачивала за угол дома, где располагалась квартира племянника.
– Расскажи мне о себе, Саша.
Елагин сначала улыбнулся этой показавшейся ему слишком наивной просьбе, но очень скоро ощутил, что ему и самому очень хочется рассказать о себе как можно больше. Словно его история могла стать скрепляющим материалом, что свяжет их друг с другом еще прочнее.
– Обо мне ты уже все знаешь, Саша. Мама умерла рано, я жила с отцом, которого очень любила, путешествовала, стараясь помочь тем, кому могла. А потом с неба на машину папы упал самолет.
– У меня тоже никого нет. Первое условие счастья, как считали древние, – живые родители. Так что мы с тобой, Джоан, автоматически должны быть признаны несчастными людьми.
– Неправда!
– И я думаю, что неправда. Несчастным я себя не считаю. Очень успешным, правда, тоже. Но это доказывает лишь то, что успешный и счастливый – не одно и то же.
Майор помолчал, чувствуя, что Джоан ждет продолжения.
– Мои родители развелись, когда мне было шестнадцать лет, а потом оба по очереди умерли. Я к тому времени уже учился в институте. Приходилось трудно, но это были лучшие годы. А когда я еще жил с родителями, я часто убегал из дому.
– Почему?
– Мне там не нравилось. Они, родители, все время находились в тихой ссоре, а это трудно перенести ребенку. Я ничего не понимал и меня выталкивало вон, как пробку из шампанского. Я проводил целые дни в чужих сараях, сторожках. Бродил по каким-то железнодорожным окраинам и пел все время одну и ту же песню: «На границе тучи ходят хмуро, край суровый тишиной объят, у высоких берегов Амура часовые родины стоят».
– Красивая песня, запоминается сразу, – и Джоан пропела куплет, почти не коверкая слов. – Это песня о любви?
– Почему ты так решила?
– Ну как же, там речь идет об Амор – это ведь любовь. Майор улыбнулся.
– А знаешь, ты, наверно, права. Песня о любви. Мы с сыном часто пели ее, когда ходили в поход, это была наша отрядная песня.
– Как же говорят, что русские очень военизированы, раз у них и походные песни – о любви?
– Нас вообще черт-те за кого принимают в мире – обидно! Что поделать, любим размах. Для нас Амур и любовь – одного размера.
– Я не очень здесь поняла, Саша.
– Это только со временем понимается… Так вот, в какой-то момент почувствовал я тягу к путешествиям. Мне было хорошо одному в дороге. Однажды я проехал полстраны, прежде чем меня нашли. А мне было всего девять лет, чуть больше, чем моему сыну Игорю сейчас.
Джоан промолчала, она не считала возможным сейчас говорить о семейной ситуации Елагина. Тот секунду подумал и тоже промолчал. Бросать камни в супругу казалось пошлым, говорить не то, что на самом деле обо всем этом думаешь, – еще пошлее.
– В институте меня завербовали.
– КГБ?
– Нет, не пугайся. Завербовали – плохое слово. Скажем так: я пошел на службу к государству. В конце концов оказался в Федеральной службе охраны. Есть такая организация у нас – охраняет разных важных лиц. Благодаря ей я попал в Америку. Но там, понимаешь ли, заскучал.
– Тебе не понравилось в Америке?
– Точнее было бы сказать, что мне не понравилось на государственной службе. Я люблю свою страну, но служить хотел бы ей, если можно так выразиться, не впрямую, а как-нибудь творчески, пусть и на опасных участках.
– Я не очень понимаю.
– А что тут понимать? Ты ведь тоже, насколько я узнал из твоих рассказов, старалась хоть немного, в меру своих сил, исправить тот вред, что нанесло твое государство окружающему миру.