— Увидимся утром, — прощается Аарон Гребби и добавляет: — На работе.
Они смотрят друг на друга еще мгновенье, потом Келли поворачивается к Винсу.
— Огромное спасибо, что пришел, Винс. — И, обращаясь к Бет: — Была очень рада с вами познакомиться.
— Я упала, — говорит Бет, снова подняв руку в гипсе. — С лестницы.
— Ох! — сочувствует Келли.
— Вот что случилось с моей рукой.
— Ох! — Келли вежливо улыбается, достает из сумочки ключи от машины, прощается и уходит на стоянку.
Винс и Гребби провожают ее взглядом. Бет рассматривает свои туфли.
— Майкл Рейган выступил отлично, правда? — спрашивает Гребби.
— Вы так думаете? — удивляется Винс.
— Просто потрясающе, что он сюда приехал, вот так запросто. Тут атмосфера изменилась. В этой стране происходит что-то поразительное. Это же очевидно, вам не кажется?
Винс узнает этот заученный тон малосодержательных фраз, но не может не ответить.
— Я скажу вам, что мне кажется, — парирует Винс. — Я сидел в этом ресторане и думал: если бы мне поручили вести избирательную кампанию Рональда Рейгана и у него был бы такой тупоголовый сын, то в какой город я отправил бы его за шесть дней до выборов, чтобы оттуда он не смог все испортить?
В первое мгновенье Аарон Гребби ошеломлен, но потом он изучающе всматривается в Винса.
— Простите, я не расслышал, как вас зовут?
* * *
— Я только хочу сказать… — Голос Винса перекрывает гомон бара. — Только хочу сказать, что наблюдаю за обеими сторонами пару дней и, разумеется, вижу разницу, но никто не говорит, что конкретно изменится.
— Что конкретно изменится? — Аарон Гребби шлепает себя по лбу. — Что конкретно изменится? Да все! Все изменится. Восьмидесятые годы двадцатого века станут зарей новой эры, возвратом к идеалам и превосходству Америки. Это революция. Правительство снова станет служить народу, а не наоборот. Мы останавливаем закат этой страны, пятидесятилетнюю неуправляемую либеральную эрозию.
— Вот я об этом и говорю. Такую чепуху обычно пишут в предсказаниях в печенье. Что это все значит?
— То и значит…
— Да, но вы не можете сказать, что конкретно изменится…
— Да я же говорю: реформа соцобеспечения, восстановление прав владельцев огнестрельного оружия, отмена десятков незаконных налогов. Если вы готовы слушать…
— А я слушаю! Только вы ничего толком не говорите…
Бармен перегибается через стойку.
— Все в порядке?
Спорщики кивают.
— Простите, — говорит Аарон. Откинувшись на спинку дивана, Бет даже не открывает глаза.
— Послушайте, — снова начинает Винс. — Я только хочу сказать: нельзя винить людей за то, что они стали циничными. Это все пустословие. То же самое, что машины продавать. Или туалетную бумагу.
Лицо Аарона краснеет.
— Я восемь месяцев прочесываю этот район, пытаясь оторвать людей от телевизоров, чтобы они выслушали, что я стану делать, если меня изберут. Через… — Он бросает взгляд на часы. — Через сто двадцать четыре часа меньше половины населения этого города пойдет голосовать. Половина из них пойдет голосовать, потому что это президентские выборы. Они понятия не имеют, кто я такой, и выберут другого парня, потому что «Гребби» звучит для них как какая-то гадость, которую сожрала их собака. Они даже не представляют, каковы мои взгляды на развитие экономики, работу госпредприятий, школ, на строительство автомагистралей. Они не знают, за что я возьмусь первым делом, если меня изберут, несмотря на то, что я без остановки талдычу об этом несколько месяцев. А всем плевать.
Винсу вспоминается аналогичная фраза Дэвида: «Всем плевать».
— А теперь еще какой-то мужик из магазина пончиков собирается прочитать мне лекцию обо всех несчастных, что ждут политического просветления! Ладно. Отведите меня к этим изголодавшимся избирателям! Я готов. Пошли. Покажите мне пятерых всерьез заинтересованных в разговоре избирателей, и я до утра буду отвечать на их вопросы. Только избавьте меня от бессмысленного возмущения людей, которым лень даже узнать, кто баллотируется, пока кандидат не вклинится между сериалом «Визг» и «Семейная вражда».
Оба напряженно смотрят друг на друга.
— Во Вьетнаме были? — спрашивает Винс.
Гребби подается вперед и настороженно вглядывается ему в глаза.
— Что?
— Вы только что сказали, что прочесываете этот район.
Гребби молчит.
— Друг у меня там был, — объясняет Винс. — Он часто это словцо употреблял.
Гребби делает глоток и отвечает сухо.
— А этот ваш друг, он вернулся целым и невредимым?
— Да. Практически. — Винс машет буклетом «Голосуйте за Гребби». — Тут ни слова нет о Вьетнаме.
Гребби раздумывает.
— Ну и за что вы там собираетесь взяться? — спрашивает Винс.
— Что?
— Вы сказали «за что я возьмусь первым делом». И что же это?
— За зоопарк. Нам в Спокане нужен зоопарк получше.
— Это понятно, — отзывается Винс. — Был я в этом зоопарке как-то раз. Погано там.
— Не понравилась выставка домашних кошек?
— Суслики с северо-запада, — улыбается Винс.
— Кунсткамера.
— Вы спите с Келли?
Гребби не ведет ухом, только умолкает на секунду.
— Пожалуй, нет… Только, по-моему, это не ваше дело.
— Да, — вздыхает Винс, — не мое.
Он поднимает с пола упавшую накидку и, наклонившись, укрывает Бет.
Она открывает глаза, делает глубокий вдох, окидывает взглядом бар, лес пустых бутылок, горы окурков.
— М-м-м. Уже все?
Гребби надевает пальто, когда Винс поворачивается к нему.
— Вы это серьезно?
— Что именно?
— Хотите пообщаться с избирателями?
Гребби смотрит на часы.
— Прямо сейчас? Уже почти полночь.
— Угу, — кивает Винс. — Рановато. Ну так подождем на месте.
Бывает, ночью задумаешься, что творится в мире, освещенном огнями. Иногда видишь разом всю жизнь, нагроможденную саму на себя, видишь город, разделенный печалями, в каждом районе — своя печаль. Даже город такого размера, пара сотен тысяч человек, может поразить: предложения руки и сердца, кулачные бои, дети крадут сигареты у родителей, женщины молятся, чтобы их напившиеся мужья уснули. И видно все сразу, когда, разрезая полночь, едешь через город в новехоньком «Додже» Аарона Гребби, Бет спит у тебя на коленях, а ты с заднего сиденья споришь о политике с человеком, что спит с девушкой, которую — как ты себя убедил — ты любишь.