– От имени всего нашего народа заявляю, – сказал мэр Торби-калы, – только вы, Христофор Анатольевич, можете спасти республику в эти трудные минуты! Только вы должны возглавить этот Комитет!
* * *
Когда заседание кончилось, Христофор Мао выгнал из бывшего кабинета Водрова всех этих шавок и заперся наедине с телевизором.
За окном золотое солнце победы играло и пело на серебряных трубах завода, и огромный, в полтора человеческих роста черноволосый Джамалудин смотрел с висящего в комнате портрета на телевизор, который наконец-то показывал Мао.
– Слышишь, сукин сын, – сказал Христофор, – слышишь, как они хвалят меня?
Черноволосый человек молчал. Ведь он был мертв.
– Знаешь, в чем твоя ошибка? – продолжал Христофор, – ты убил их души. Ты вынул из них совесть, а вложил в них страх. Тебя не стало, а страх остался. И хозяин этого страха теперь я.
Христофор Мао засмеялся.
Вся власть Джамалудина растаяла, как дым, – она обрушилась, как обрушивается под силой тяжести огромная, хрустальная, с тысячами подвесок и сотнями рожков люстра, висящая на одном гвозде. Гвоздь выдернули – и люстра рухнула.
Джамал Кемиров попал в собственную ловушку. Он думал, что может делать все, но то, что делал Джамал, не было государством. Одни боялись его, другие любили его, третьи были у него в заложниках, – но они клялись лично ему, и боялись лично его, и когда Джамала не стало, небоскреб страха, возведенный им на фундаменте личных тюрем и личных клятв верности, рассыпался в прах.
Все эти убийцы, все эти негодяи, все эти лизоблюды, которых он лишил души и совести, превратил в своих рабов, в целователей сапога, – все они лишились опоры и теперь искали новый сапог, который они готовы были целовать, лишь бы остаться в живых, и сохранить свои дома, подаренные Джамалом, «лексусы», подаренные Джамалом, и даже иногда жен, на которых он их женил.
– Твой Кирилл, – заорал Христофор, – пел, как соловей! Если бы я приказал ему отсосать, он бы отсосал! Они все клялись, что готовы умереть за тебя! Они строились по приказу твоего девятилетнего сосунка! Теперь они будут клясться, что готовы умереть за меня! Ты слышишь?
Из телевизора донесся гром аплодисментов.
– Ты слышишь?! – заорал Христофор.
Черный горец молчал.
Христофор схватил портрет и дернул вниз. Тот не упал. Христофор дернул сильней, но, видимо, портрет был как-то очень уж хорошо приколочен. Христофор дернул снова – и тут огромный холст в деревянной раме свалился, с грохотом, прямо на голову главе Чрезвычайного комитета, опрокинув плазменный экран компьютера и малахитовую вазочку с карандашами.
Мао вскинул руку и разорвал холст. Он рвал его с треском, вылупляясь из картины, как цыпленок из скорлупы, заколотил золоченой рамой о наборный паркет, а потом он выхватил пистолет и стал стрелять.
– Российские войска полностью контролируют город, – сказал Христофор Мао в телевизоре, – все попытки террористов дестабилизировать ситуацию провалились. От имени России заявляю: всем, кто захочет ввергнуть нас в кровь и хаос, будет дан беспощадный ответ.
– Да здравствует Мао! – кричали депутаты.
Картинка показывала танки, застывшие на площади, и полковника Лихого, рассказывавшего о героическом бое в селе Тленкой. Ошметки портрета разлетались по полу, и простреленные глаза Джамала, черные с искрой, превращались в дырки в холсте.
Черный портрет лежал ничком на ковре, и Мао в остервенении топтал его ногами.
Это была полная, сокрушительная победа.
Безумец тот, кто сражается с государством.
* * *
Граната, ударившая в «мерс», была рассчитана на объемный взрыв, мгновенно повышающий температуру и давление в замкнутом пространстве. Ударь она в танк – и все пассажиры сварились бы. Ударь она в БТР, – и у пассажиров бы лопнули уши, и белки глаз спеклись бы, как яйца в духовке.
Но она ударила в специально сконструированный «мерс», – датчики, реагировавшие на повышение давления, сработали тут же, и стекла машины вылетели наружу, – не от взрыва, а до взрыва. Вместо стекол упали специальные занавески.
Граната вошла в багажник по касательной; машину развернуло кормой вбок. Джамал ударил по тормозам, и в эту секунду багажник «мерса» смахнул ограждение, корма зависла над пропастью, и машина обрушилась вниз. Ускорение бросило Джамалудина затылком на подголовник; из бардачка выстрелила фронтальная подушка. Другая выскочила из-под ног, фиксируя положение коленей, и тут же выстрелили подушки с боков.
Еще через мгновение багажник ударился о каменный скол скалы. Сидящему сзади охраннику мгновенно переломало шею; Джамал потерял сознание.
Он очнулся через секунду; перед глазами была белая пелена мешка. Машина скользила, как сани, по широкому каменному желобу, прорезанному в мясе горы сошедшим года два назад селем. Тормозные шланги были порваны, управлять ей было нельзя, да и как? Ведь машина не ехала, а летела, а рулей высоты у нее не было.
Еще через несколько секунд «мерс» долетел до края расщелины, его подкинуло, как трамплином, перегородившим устье огромным камнем, и «мерс», взмыв в воздух, плюхнулся всеми четырьмя колесами вниз в неправдоподобно гладкое, изумрудного цвета озеро.
В древности считалось, что у этого озера нет дна.
Джамалудин слышал, что двадцать лет назад на озеро приехала группа геологов, и дно они, конечно, нашли, но где они его нашли и сколько до него было тонуть, Джамалудин не помнил и выяснять не собирался.
Прозрачная вода мгновенно хлынула вглубь салона; «шестисотый» «мерс» с броней четвертой степени защиты тонул, как падал. Пока Джамалудин выпутывался из подушек, машина ушла вниз на добрый десяток метров. Откуда-то с заднего сиденья в воду тянулись красные струйки. Джамалудин мельком подумал о том, что от «альфовцев», наверное, остался один фарш.
Джамалудин выхватил нож, обрезая воздушные мешки, – и тут, повернувшись вправо, увидел Забельцына.
Глаза всемогущего «серого кардинала» Кремля были широко раскрыты: вода была хрустальной, и видно было как через стекло. Подушка перед ним сдулась; широкий ремень перепоясывал грудь. Забельцын шарил левой рукой, но ремень не расстегивался, и развороченная машина камнем шла ко дну.
Забельцын глядел на горца, и в глазах его не было даже мольбы, – одно глухое отчаяние. Джамалудин перегнулся через «торпеду» и перехватил руку Забельцына. Пальцы его шевелились, пытаясь расстегнуть ремень, и Джамалудин скорее понял, чем увидел, что Семен Семенович тычется не в защелку ремня, а в рукоять засунутого рядом с ней «стечкина». Джамал отщелкнул ремень и сунул в карман «стечкин». Потом он схватил чиновника за волосы и поволок за собой.
Легкие разрывало; в ушах звенело. Джамалудину казалось, что они всплывают из бездны, а Забельцын вдруг еще начал брыкаться и биться, и Джамал из последних сил прижал его к себе и сдавил, потому что легче волочить неподвижное бревно, чем вырывающегося черта.