Какое то время они молча пили крепчайший дегтярно-черный кофе из маленьких изящных чашечек, по местному обычаю запивая его растворенным в воде цитрусовым соком из высоких тонкостенных стаканов. Физически чувствовалось, как за столом сгущается атмосфера неловкости. Андрей уже жалел о внезапно накатившем припадке откровенности, заставившим приоткрыть едва затянувшиеся душевные раны, на которые профессор тут же ничтоже сумняшеся насыпал соли. Владимир Михайлович же казалось, с головой нырнул в какие-то свои лишь ему ведомые, но чрезвычайно важные мысли и лишь удовлетворенно причмокивал, мелкими глотками смакуя волшебный напиток.
— Вот как хотите, Владимир Михайлович, а я все равно не могу понять, — прервал затянувшееся молчание Андрей. — Ну почему здесь все не так как в Союзе, то есть, тьфу… хотел сказать в России, не привык еще…
— Что ты имеешь в виду? Что не так? — остро глянул на него поверх чашки профессор.
— Да все! Куда ни глянь все другое. Цивилизация, такая же, как на Западе. Настоящая Европа! Магазины ломятся от товаров и все они куда как не плохого качества. Города чистые, аккуратные, с продуманной архитектурой, красивыми домами, улицами, скверами… Люди доброжелательные, приветливые… Ну я не знаю! Да вот хотя бы кофе! Я такой кофе только здесь впервые попробовал. Представляете? Только здесь впервые осознал, что все двадцать с лишним прожитых лет пил, извините, мочу, которую кто-то явно со злым умыслом обозвал именем этого благородного напитка. Почему у нас в России даже кофе нет?
Профессор добродушно рассмеялся.
— Да, как знакомы мне эти первые впечатления от заграницы. Ты ведь впервые за рубежом, Андрей? И сразу Югославия! Понятное дело тебя шок охватил. Начинать надо было с чего попроще… С Польши хотя бы, а еще раньше стоило съездить в Прибалтику, до того как она стала независимой. Тогда переход не показался бы таким резким. Ты не поверишь, каждый, кто впервые попадает за рубеж, задает себе те же самые вопросы…
— Почему же не поверю, очень даже поверю…
— Эх, Андрей, пойми, что раньше все эти условно дружественные страны держались только на наших деньгах, жировали на нашей «дружбе», брали с нас мзду, за то, чтобы мы могли числить их в своих «друзьях»… Где уж после таких трат о себе подумать… Русский Иван испокон веков неприхотлив, да терпелив, вот наше терпение и испытывали. А уж про Югославию и подавно говорить нечего, она и в соц. лагере всегда на особицу стояла. Ее и Запад всегда подкармливал, вроде как противовес Союзу создавал, пример того, как можно бы жить, если с капиталистическим миром нормальные отношения поддерживать. Вроде как клин вбивали в блок Варшавского Договора, уж тебе как историку пора бы и самому в таких вещах разбираться.
— Да ну Вас, профессор, это же не история, а скорее политика, — попытался отшутиться Андрей.
Но профессор нарочито веселого тона не принял, произнес серьезно и даже грустно:
— К сожалению, друг мой, сейчас Вы не правы. И соц. лагерь и блок Варшавского Договора уже только история, безобидные бесплотные призраки неспособные никого напугать, не могущие никого остановить… Горе побежденным…
— Ну это Вы уж совсем что-то мрачно…
— Мрачно, но, к сожалению верно и неизбежно. Ведь я историк, я знаю прошлое, а значит, могу предсказывать будущее. Они не остановятся на достигнутом, они пойдут до конца, желая с корнем вырвать даже саму память о тех, кто смел когда-то стоять у них на пути. Они не удовлетворятся расщеплением и унижением России, они захотят ее уничтожить, точно так же, как сейчас, тренировки ради, они убивают Югославию. Я чувствую запах пороха, Андрей, он буквально душит меня, не дает спокойно спать по ночам, воздух вокруг просто воняет порохом и кровью, разве ты не чувствуешь этого?
Ответить профессору Андрей не успел. С грохотом распахнулась от мощного пинка ботинка дверь кафаны. Жалобно звякнули, прогибаясь, украшавшие ее ажурные декоративные решетки. Андрей сидевший спиной ко входу, удивленно обернулся через плечо, недоумевая, кто мог стать причиной такого вопиющего нарушения порядка в этом месте всегда отличавшемся тихой почти домашней атмосферой. Здесь, даже изрядно перебравшие отличного качества ракии гости, отчего-то всегда вели себя смирно, видно действовала сама аура оформленного в стиле старинного замка заведения, ну и конечно, традиционное для страны, впитанное с молоком матери уважение к старшим, не позволявшее лишний раз гневить почти восьмидесятилетнего хозяина. Однако столпившимся у двери и подслеповато вглядывающимся в полумрак кафаны после яркого света полуденного солнца посетителям, похоже, не было никакого дела до устоявшихся традиций. Впереди стоял здоровенный детина, одетый в мятую черную рубашку, в распахнутый ворот бесстыдно выглядывала густо поросшая рыжим волосом мощная грудь. За ним теснились еще трое, чуть поменьше калибром и если главарь напоминал низким покатым лбом и далеко выдающейся вперед челюстью далекого пращура современного человека, то его товарищи больше чем на вставших на задние лапы орангутангов никак не тянули. Вобщем видок у нежданных гостей был тот еще, а уж густые волны тяжелой, животной угрозы, исходившие от них, мог, наверное, зарегистрировать даже сейсмический датчик.
Андрей разом почувствовал, как наливаются противной липкой тяжестью мускулы, а в животе вдруг становится пусто и холодно, несмотря на только что сделанный добрый глоток обжигающе горячего кофе. Публику подобного калибра он знал достаточно хорошо, чтобы примерно представить себе все прелести долженствующие последовать за столь многообещающим началом визита. В родной Андрею Москве в последнее время тоже развелось чрезвычайно много вот таких же гориллообразных бройлерных кабанов, и вели они себя всегда чрезвычайно нагло и развязно, совершенно не считаясь ни с какими моральными и правовыми нормами, понимая лишь язык грубой силы, на котором аспирант исторического факультета МГУ, к сожалению, не мог связать и пары слов. Еще со школьной скамьи, Андрей всегда считал, что важнее развивать мозги, чем мускулы, к стыду своему теперь приходилось признать ошибочность этой теории. Жизнь в родном городе за какие-то два года после развала Союза необратимо изменилась, сделав кардинальный разворот, и в первых рядах оказались тупые и наглые быки, не боящиеся никого и ничего, больше от скудоумия и врожденного отсутствия воображения, чем от реальной храбрости. Но к удивлению Андрея все общественные институты призванные держать в узде подобное примитивное и агрессивное быдло вдруг в одночасье либо приказали долго жить, либо стыдливо отворачивались, стараясь не связываться с распоясавшейся мразью вовсе.
Тем временем главарь-неандерталец сумел-таки сфокусировать свой взгляд и, осмотрев помещение кафаны, вполне предсказуемо остановил его на том столике, за которым в напряженных позах замерли пившие кофе девушки.
— Гы! — удовлетворенно выдохнул неандерталец, и в его маленьких свинячьих глазках зажглись радостные огоньки. — Смотрите кто здесь! Целых две сербских шлюхи! Ровно на две штуки больше, чем должно быть в приличном заведении! Да и вообще, в славном хорватском городе Купресе, что-то слишком много стало сербских мерзавцев.