Плевать, что она там думает. Ее мнение давно уже стало мне безразлично. Люси была из тех, кто никак не мог переварить мои «грязные танцы».
Сказал ей, разумеется, Бен, сама она откуда узнала бы? Видимо, так он отомстил мне за то, что я положила конец нашим бессмысленным и уродливым отношениям. Мы с Люси как-то раз в пятницу после работы сидели в баре, пили охлажденное белое вино из высоких бокалов и выговаривались после недельного кошмара презентаций и выступлений перед аудиториями, сплошь состоявшими из мужчин. Крепко нам доставалось. Мужская часть нашей команды была прямо-таки одержима духом конкуренции, а порой и пакостями не брезговала. Люси еще кое-как выживала, благо приходилась дочерью финансовому директору, но ее раздражал переизбыток тестостерона в атмосфере. Меня гендерные проблемы задевали не столь сильно, потому что я справлялась благодаря не родству, а упорной работе, а значит, получала бонусы. Существовали мы более или менее дружно, поскольку Люси требовался кто-то, перед кем бы она могла поныть. Кроме этого, нас мало что объединяло.
— Бен сказал мне, где ты была прошлой ночью.
Я отпила глоток вина и поглядела на Люси. Накануне вечером мы развлекали клиентов, но я удрала пораньше, а не осталась, как прежде, надираться до поросячьего визга. Люси я соврала, будто у меня разболелась голова, а на самом деле отправилась в «Баркли».
— Ты стриптизерша, — продолжала она.
— Я — танцовщица.
— Ты раздеваешься за деньги.
— За большие деньги.
Что-то сверкнуло в ее глазах, я заметила: на миг мне чуть было не удалось убедить Люси. Насчет денег и желания подзаработать она хорошо понимала. На языке у нее вертелся вопрос: «Большие — это сколько?» Но этот миг промелькнул и канул в Лету.
— Это эксплуатация, — заявила она. — Мы работаем до седьмого пота, черт подери, вдвое больше любого из них, и вполовину столько уважения не получаем.
— К моей работе в клубе это никакого отношения не имеет, — возразила я. — Я танцую, потому что мне это нравится. И если кого эксплуатируют, то уж никак не меня. Мужчины приходят в клуб и тратят все свои денежки только за то, что смотрят на меня, а я делаю то, что хочу. По правде сказать, отличная работа.
В этот самый момент к нам подошли трое из отдела продаж, и разговор свернул на обычные темы: у кого тачка круче, кто самую крупную сделку провернул, у кого яйца больше. К тому разговору Люси больше никогда не возвращалась вплоть до давешней вечеринки. И хотя она вечно провозглашала феминистские лозунги, я не могла отделаться от впечатления, что она капельку мне завидует.
Большинство моих приятелей, за исключением Люси и Бена, понятия не имели, чем я занимаюсь по ночам в пятницу и субботу, а порой и по четвергам и воскресеньям. Клуб открывался в одиннадцать, так что эта работа нисколько не мешала мне проводить вечер как обычно, а когда все остальные расходились по клубам или по домам отоспаться, я спешила в «Баркли» грести денежки лопатой.
Частенько меня тянуло рассказать все как есть. Задай мне кто-нибудь вопрос, я бы не стала отмалчиваться. Но мои дела никого не интересовали; услышав, что я не иду с ними, ребята отвечали: «А, ну ладно», махали мне рукой на прощание и отправлялись в клуб, или домой, или еще на одну вечеринку.
Я улеглась в постель, но уснуть не могла. Черный прямоугольник люка казался все же светлее непроглядной темноты каюты. Закрывая глаза, я продолжала его видеть. Он напоминал мне дверь, провал, вход в гробницу.
Физически я была изнурена, однако разум никак не хотел угомониться. Малькольм угадал: меня мучил страх. Днем еще удавалось кое-как притворяться, будто ничего такого не случилось, убедить себя, что утопленница на самом деле вовсе не Кэдди. Я же кинула один только взгляд на ее лицо — яркую вспышку белого в луче моего фонаря, грязная вода Медуэя перекатывалась над трупом. Вполне вероятно, что это не она, а принесенный сюда течением самоубийца, кто-то из списка пропавших и разыскиваемых.
Ночью все по-другому.
С первого дня, как я переселилась в марину, я ни разу не ощутила одиночества. Даже после наступления темноты с других лодок доносятся голоса, негромко бурчит телевизор, вопят двое малышей Дианы и Стива, на шоссе гудят машины, примерно в миле отсюда с грохотом проносятся скоростные поезда. Соседние лодки — на расстоянии оклика. Я же в этом убедилась прошлой ночью, напоминала я себе. Стоило заорать, и через минуту с полудюжины соседей сбежалось посмотреть, что со мной приключилось. Но и это не успокаивало.
Зазвонил мобильник.
Я села в кровати, взвинченная, напряженная. Звонок доносился издалека, словно с другой лодки.
Откинув одеяло, я прошлепала к двери каюты. Отсюда звонок стал слышен отчетливее. В салоне — еще громче. Звонил не мой телефон, который я оставила заряжаться на столе в столовой нише. Звонил мобильный Дилана.
Наконец я отыскала его — завалился за спинку дивана, я сама его туда сунула впопыхах, когда Карлинг вышел из салона в каюту. Телефон все еще звонил. На дисплее вспыхивало имя: ГАРЛАНД.
Прилив радости, невероятного облегчения.
— Алло?
На том конце — молчание.
— Это ты? — дрожащим голосом окликнула я.
Тишина. Кто-то дышит в трубку? Я точно знала: там кто-то есть.
— Поговори со мной! — взмолилась я. — Пожалуйста, скажи что-нибудь. Пожалуйста!
Ничего.
Я сбросила вызов, швырнула телефон на диван и зарыдала. С минуту я еще надеялась, что он позвонит снова, но он не позвонил. Пустота, тишина, глухое молчание вокруг, единственный звук — мой собственный плач.
Хотя он ничего не сказал, его молчание означало, что он прощается со мной. Он знал про Кэдди, он не мог не понимать, во что превратилась моя жизнь, но он — почему он не поспешил ко мне? Почему не сказал, как мне себя вести, не назначил встречу? Ему плевать на меня, вот и все. Как ни назови то, что у нас было, та единственная ночь, которую я сочла за чудо, в его глазах ничего не стоила. Ничего.
Я вернулась в постель, зарылась лицом в подушку и хорошенько выплакалась.
Спустя несколько часов, все еще лежа без сна, глядя сухими глазами в черноту люка — я так вымоталась, что повернуться на бок не могла, — я сумела уговорить себя, что прежняя теория была неверна, вовсе Дилану не плевать на меня и на то, что со мной происходит. Я придумала новую версию: ведь в конце концов он же позвонил. И он вовсе не прощался, нечего было себя накручивать. С чего бы он стал звонить, чтобы попрощаться? И тут мне стало по-настоящему страшно: Дилан попал в беду! Может, он набрал мой номер, а говорить ему помешали? Ему нужна моя помощь? И если так, что делать, как помочь?
Я всегда гордилась тем, как легко приспосабливаюсь к любым изменениям на работе, но танцы в «Баркли» требовали куда более серьезной перестройки. После «собеседования» я прочесала свой гардероб в поисках чего-нибудь достаточно сексуального и вместе с тем романтического. Остановилась на темно-синем бархатном платье, которое надевала на последний корпоративный ужин. Нашлось также несколько юбок и топов, в которых я ходила с друзьями по клубам. И белье: черное кружево с розовой каймой.