Заказываем кофе, тосты и сок прямо в номер. Если и был назначен сегодня, во вторник, деловой завтрак, меня на нем никто не увидит. И бог со мною. Все лучше, чем прийти в ресторанный зал и по перепутке усесться завтракать совершенно не с теми.
Да. Все правильно. Ульрих работал в Интерполе. Мама тоже ему не во всем могла, вероятно, доверяться. Думаю, она не говорила знакомцам, где работает муж, а также где он в годы молодости числился.
В тот памятный день в Париже, в мае шестьдесят восьмого, в день короткого знакомства с никогда уж после не увиденным Оливье — могло ли Люке прийти в голову отрекомендоваться супругой флика? Да Оливье бы с нею и двух минут не проговорил…
Мама как раз сдала на права. Это были первые выезды. Вика жутко гордился и мамой и машиной. В СССР он с такими людьми и знакомств не имел, у которых машина была, — а тут собственная! Своя! И за рулем мама! Курточка по локоть! Вика участвовал в мамином ликбезе, заучивал с ней знаки, а на дороге подсказывал, что впереди, что сбоку справа. Давал маме сомнительные советы. Отходили от припаркованной машины оба взмокшие. Ввертываясь в узкую щель, Люка всякий раз просила Вику глянуть, не цепляет ли столбы и бордюры. Вика старательно смотрел. Хотя, как правило, не в ту сторону. Так что мама бесилась. Оставляя с облегчением авто, они стреноживали его внутри длинным капканом педаль-руль. Виктор заведовал капканом, Люка — ключом от капкана. И вот в свою первую парижскую весну собрались в центр. Путь их лежал недалеко — из девятого в шестой, это километра четыре. Радио, правда, с утра бубнило что-то о беспорядках в городе и на транспорте.
— Обещают остановить метро. Опоздаем на встречу с завучем. Давай уж возьмем машину. Напишу на бумажке путь, на какую улицу поворачивать, будешь лоцманом.
Отправлялись они, с мучительными сборами, записывать Виктора в школу. Надо было определиться к осени. Откуда-то возникла идея знаменитой школы Альзасьен. На обсуждение, решение и перерешение ушло начало мая.
— А может, лучше, чтобы было близко, у дома. Я сама еще в Париже не обжилась, тут еще за Викой ездить.
— Сам будет ездить туда на метро, не маленький, десять лет! Пусть уж идет в Альзасьен. Будет у него немецкий пристойный. И вообще школа прославленная, с литературным уклоном.
На Люку подействовало, что в школе учился Пруст (хотя потом Вика, попав в этот самый Эльзасский коллеж, следов Пруста там не нашел, а нашел Андре Жида).
Ульриху устроили экстренное сборище на работе как раз в день, когда надо было идти поступать. Вика с Люкой собрали моральные силы и вдвоем отправились десятого мая к десяти утра на прием к завучу Альзасьен, на улицу Нотр-Дам-де-Шан.
Масса людей, шум, суета, толпа. До чего суматошным кажется город, сказали Вика с Люкой, когда мы впервые в центре за рулем, нервничаем, не успеваем прочитывать названия улиц. Просто с ума сходим. Такое впечатление, будто все горожане перешли с тротуаров на проезжую часть. Дикое чувство. Толпы тысячные всюду. А с чего бы им толпиться в будний-то день.
— Может, мам, по случаю забастовки.
— Мы и в нормальные-то дни парковку человеческую не умеем найти… О, погоди, кажется, углядела место.
Поставили наконец машину, хотя и от школы далеко, на рю дю Валь-де-Грас.
Дойдя до школы, обнаружили, что доверенный ему капкан Виктор так и стискивает в руке. Видимо, от волнения перед завучем. При каждом шаге Вика опирался на этот капкан, как на костыль, вонзая его в газон. Но поскольку машина осталась уже далеко, а встреча с завучем была на вот-вот, плюнули и пошли с капканом.
Завуч смолчал. От экс-советских ожидал, вероятно, любой экзотичности: спасибо, с серпом и молотом не пришли. Особенно в такие дни, когда и собственные его питомцы брыкались и вели себя вольнолюбиво. Конечно, завуч выдохнул с облегчением, когда русичи откланялись и унесли свой дрын. Решение обещал по телефону.
На обратном пути у угла, где за два часа перед тем впарковывались в «гребенку», машины уже не было. Вот, единственный раз не поставили противоугонку, и ищи! Люка затрепетала: забыла улицу, перепутала место? Она металась по рю дю Валь-де-Грас и вглядывалась в припаркованные автомобили.
А Вика отошел за угол кинуть взгляд на бульвар Сен-Мишель. Глянул, замер. Перед глазами у него шеренгой выставился ряд задов. Эти задние фасады принадлежали склонившимся хорошо одетым людям. Нарядные господа в пиджаках и в городских туфлях разбирали брусчатку.
Вике, как на снимке, запомнился этот ряд согбенных прилично одетых людей в пиджаках, полющих городские луга. Он вспомнил этот кадр в день субботника в апреле восьмидесятого в Москве, когда выкуренные из контор интеллигенты слабыми пальцами дергали окурки, застрявшие в трещинах асфальта. А тогда, в Париже, Вика застыл и не понимал. Мелькнула чья-то манжета с яшмовой улиткой-запонкой. Выкорчеванные булыжники передавали друг другу по цепочке, отряхивали, укладывали в кособокую пирамиду.
Вика вернулся за угол. Там мама, вытягивая ступню и аккуратно перешагивая рытвины, шла перед парадом машин, припаркованных у противоположного края улицы, и глядела на каждую.
Вика снова за угол.
Один из трудившихся пиджачников обернулся и ему подмигнул.
— Что, попрыгиваешь, Гаврош? Займись лучше делом. Оттаскивай булыжники в кучу.
Перенеся несколько грязных кубов брусчатки, Вика замер в очередном приступе задумчивости, созерцая, как говоривший шатает и выворачивает из почвы, кровавя руки, булыгу. Вика протянул парню капкан с долговязым древком. Пусть попробует поддеть каменюгу.
О, тот с наслаждением вцепился!
— Просто палка-копалка, — сказал парень.
— Палка-копалка собирателя еще не превратилась в мотыгу крестьянина, — вякнул Вика, пропаренный школьной протомарксовой муштрой.
Тот прямо так и замер. Не ожидал от гамена азов исторического материализма. Потом они хором и в одинаковых выражениях заквакали о том, чем человек отличен от высшего примата. А дальше парень уже самостоятельно про антропогенез, про формации, про Маркса. Вика все шпарил по памяти, хотя и путаясь во французской терминологии: все, что ему вдалбливали в третьем классе советской школы. Оливье в ответ — то, что он изучал на втором курсе философского факультета Сорбонны. Паритетный диалог. Оливье все сильнее удивлялся.
Ну а Виктор, если честно, купился на обращение «Гаврош». Этого героя Вика обожал со своих восьмилетних чтений с дедушкой. И мама ему перед сном много наборматывала про сизые крыши Парижа и дома как голубятни. Вика этот город увидел именно так, через стихи. Он увидел улицу Старой Голубятни и стихи понял. Он знал и кто это — «событий попрошайки». Такие, как Гаврош и как он. Жить которым в Париже интересно. Решил, что до могилы донесет большие сумерки Парижа. То есть до своего замечательного будущего, поскольку о могиле помышлял тогда умозрительно. Это было до того, как схоронили маму.
А Гавроша, о котором рассказывал и читал дед («Мостовая для него была менее жесткой, чем сердце матери…»), которого он в прошлом году проштудировал и по-французски с упоением, Вика вживую не повстречал пока в Париже. Ульриховы друзья, их дети и внуки все были чинные, худосочные, бледные, говорили мало, цедили сленговые словечки, но совсем не те, которыми сыпал в романе гамен.