И вдруг Вика сам попал в гавроши! Любопытство распухло в нем и поперло наружу через глаза, уши и рот.
— А зачем вы мостовую разбираете, хотел спросить.
Оливье со смехом:
— Под булыгой песок, под булыгой пляж, малый, понимаешь?
Пляж. Чего ж не понять. Пляжи и песок Вика обожал по Прибалтике. Неужели сейчас будет убран панцирь почвы и они пошагают, припечатывая подошвами сочный песок? Однако таких модельных туфель, как у этого господинчика, Прибалтика не знала. Там по песчинкам тяжко топали рыбачьи чепрачной кожи сапоги и шаркали писательские кожимитовые штиблеты работы «Скорохода», «Восхода» и «Пролетарской победы».
Вонзаемая трость — это вонзаемая шпага? Если парень мушкетер, тогда да. Хотя нет: это не Ла-Рошель. Это Парижская коммуна! Вика — юный барабанщик с улицы Рампоно. Побежит, дыша, по песку. Бежать будет трудно, но он донесет до товарищей и вонзит в залитый кровью песок древко залитого кровью знамени. Которым обернет залитую кровью грудь, прошитую двадцатью пятью пулями.
— Беги, товарищ, за тобой старый мир! — угадал его мысль Оливье. Оливье был мокрый. Взопрел от тяжелого булыжника. — Лето будет жарким, дружище!
Ну, в сравнении с Киевом тут не холодно и сейчас. Интересно, что у них называется жарким летом. Лета в Париже Виктор еще не нюхал. Жарким так жарким. Лишь бы не холодрыга, а то в Днепре не разрешали купаться даже в августе.
— А вы против кого выступаете тут?
— Против тех, кто нам указывает, как жить. Ну вот, тебе запрещают что-нибудь? Запрещать теперь у нас запрещается.
— А, это надо маме моей сказать. Она мне запрещает читать лежа, потому что глаза портятся.
— А твоя где мама, кстати, хороший вопрос.
— Мама там за углом бегает.
— Тебя ищет?
— Нет, машину. Но теперь, наверно, уже и меня.
— Э, машину! Думаю, это наши товарищи машину экспроприировали. Баррикаду возводят на площади, все перегораживают. Кстати, что за акцент у тебя, Гаврош?
— Я из Киева приехал.
— Неужели и мама твоя из Киева? Из СССР? Советская?
— Да, мы в прошлом году сюда переехали жить.
Коммунар был так потрясен близостью представителей нового, равноправного и справедливого общества, что, ухватив за плечо Вику, распрямился, ойкнув, от своей раскопанной мостовой, и они пошли вдвоем на Люку смотреть.
Зашли за угол. Виктор показал Оливье за углом Люку, которая их не замечала, а металась в беспокойстве: высокая шея, прическа — будто купальная шапочка из прядей, воздушная, придерживаемая тонкой сеткой, наполненная на затылке начесом. Прямо надо лбом волосы расходились, как лучики солнца на детском рисунке. Подведены глаза, платье обливает торс, нечто косулье или египетское в стати. Короче, Оливье вдохновенно потрусил к ней, магнитом притянутый, предлагать свою помощь в обнаружении пропавшей тачки (bagnole) и хвалиться, что нашел ее мальца.
Довольно скоро случилось, к изумлению Вики, что мама как-то не вздумала переживать из-за машины, которую из баррикады выпростать оказалось невозможно, и они уселись в бистро и о чем-то заспорили. Разговором явно правил некий быстрый демон. Слова хватались за все предметы и касались разнообразных тем, звуки накрывали друг друга, взгляды взлетали и опадали на стаканы и тарелочки. Свою маму Вика в таком состоянии не видел никогда. Видимо, Оливье довел ее своими разглагольствованиями до невыносимого раздражения. Она даже раскраснелась вся. А Оливье говорил и говорил, быстро, речь его состояла из стольких обрубленных слов и сокращений, что Вика на лету очень мало что успевал понимать. Мама почти не переспрашивала. Видно, что-то она улавливала, а другое угадывала. Немало, видимо, парень всего ей странного насообщал. А Люка обожала ведь учиться и узнавать, особенно — новую лексику.
— Но это возмутительно. У нас был митинг во дворе Сорбонны, они влетели, похватали всех, арестовали Жака Соважо.
— При чем здесь моя машина?
— Надеюсь, она не пострадает. Вы ее видели там?
— Да, во втором ряду справа. Я бы хотела взять ее и уехать.
— Что вы, сейчас разобрать наши ребята ничего не дадут. Мы уходить не будем, ждем этих мерзавцев. Только что во дворе выступал председатель профессорского профсоюза Ален Жейсмар. Сказал — профессора нас поддержат. Сартра пустили в оккупированную Сорбонну, он с нами.
На столе быстро пустел графинчик красного вина. Официант сказал, заменяя на полный: «То же, кариньян». Вика сидел рядом и все хуже насупливался, хотя ему взяли блин с сахарной посыпкой и кока-колу. Насчет кока-колы Оливье высказался, что это совершенно против его личных принципов, империалистическое питье, но у вас, верно, Люси? Наверно, говорю, у всех у вас в СССР с рождения такая идейная закалка, что можно?
— Какая-какая закалка? — сказала мама. — Это во мне никак идейную коммунистку ищут? Так очень напрасно.
Парень не то не ждал этого афронта, не то, напротив, ждал. Он все больше заводился и теперь уже поддевал и подзуживал Лючию по всем пунктам поочередно — и что советская, и что антисоветская, и что записывает ребенка в Альзасьен.
— В частную школу? Как раз сейчас, когда все порядочные люди, учителя — выступают против выморочного режима? Против старорежимного образования?
— Да-да, а мы уже насытились новациями. Нас, если можно, туда, где бастовать не будут. С частной инициативой дело иметь лучше. Мы от общественной собственности сюда в Париж к вам еле выдрались. И от общественного образования.
— А мы наоборот. Мы за школы, открытые и для девочек! Мы боремся за смешанное образование во всех государственных и частных школах Франции!
Тут Вика был в принципе с Оливье согласен, но подал голос:
— В Альзасьен девочек полно. Я в коридоре видел.
— Вот именно, Оливье. Вы снова попали в небо пальцем. Потому что в Альзасьен смешанное образование с девятьсот восьмого года. С другой стороны, я сама кончала школу для девочек и вполне довольна.
— Ну! Вы нашли себе даже и раздельную школу в социалистической стране! Какая реакционность. Или ваши родители. Но это же просто неслыханно. Вы стремитесь защищать все обскурантское, буржуазное, темное и религиозное. Не могу поверить, что вы приехали из страны, где были даны людям первые свободы.
— Первые свободы даны были людям у вас во Франции. Вы, французы, первые сумели церковь отогнать в поганый угол. От управления государством.
— Ого! Согласен. А вы, Люси, такой замечательный у вас французский, где учили?
— В Киевском инязе, где ж.
— И это было общественное образование, да? Вот именно потому наши студенты и выходят на улицы! Бороться за то, чтобы у всех образование было таким, как у вас. Новаторским, равноправным. Ведь это ваш великий революционер Лев Троцкий писал: «Революционный вихрь в первую очередь раскачивает верхушки деревьев». Он имел в виду студентов. Уж Троцкого-то вы небось там наизусть у себя учили? Помните, как он зовет студентов и интеллигентов «легкой кавалерией»? Именно в университетах сыновья и дочери правящего класса в первый и, может быть, в последний в жизни раз чувствуют себя свободными от предрассудков взрастившего их буржуазного общества. Вы, получившая плоды этого чуда, вы, видевшая все это прекрасное в действии, — сейчас уступаете то, что кровно завоевано? Готовы все это сдать волчьему и усталому, сдыхающему капиталу?