Вика подскочил. Вот она! Мила! Заместительное имя. Это его мама, Лючия. Но откуда милиция? Какой допрос? Познабливает. Холод песка снаружи, холод-тоска внутри.
…как разговаривали на Мещанской с французом. Под впечатлением от торжественного закрытия. На улицах кружила фиеста, карнавал. Французу тоже понравилось. Он, кстати, говорил и по-русски, но охотнее по-французски. По-французски могла только Эмилия. Вот они и говорили вдвоем. Эмилия до того собиралась к своему знакомому, но тот не взял трубку, так что все направились в центр. Карнавальная толпа — француза потеряли. Но зато встретили мальчиков знакомых из консерватории, с оркестрового факультета. Дошли до сквера перед консерваторией. Сели, у мальчиков были гитары. В это время по стволам деревьев замелькали лучи прожекторов. Грохот грузовиков. Грохот несся с улицы Герцена.
— …Мы вскочили. Подбежал человек с криком: «Вот они, которые с иностранцами!» Они стали на нас орать. Наши мальчишки пытались заступаться за нас. Всем троим досталось по физиономии и еще вполне себе русских матерных оскорблений. Потом набежали еще комсомольцы, наших парней куда-то оттерли, а нас втащили во двор в Газетном. В большом дворе, между четырех грузовиков, которые светили фарами друг на друга, стояло множество людей с повязками и масса девушек. Постоянно появлялись люди, которые втаскивали новых и новых сопротивляющихся и орущих девушек, перекидывали их другим. Те стригли им машинкой волосы (двое держали, один стриг). Оскорбляли. Щипали. Могли и плюнуть, что делали с видимым удовольствием. Причем стригли не налысо, а как бы просто сбривали часть волос такой длинной прогалиной.
Все это происходило в стране, недавно победившей фашизм.
Ну? Вика нервно листал — это как, имеет отношение к его матери? Оказалось, имеет. Дальше из плетнёвской повести выходило: Эмилия была вместе с рассказчиком в фестивальные недели в Москве. Лёдик принял ее под попечительство от родителей, до тех пор не отпускавших ни на шаг. У Милы была, своим порядком, и путевка от института — фотографировать иностранных комсомольцев, развивать французский. Ее назначили делегаткой от киевских студенток на открытие памятника Зое Космодемьянской. Она вошла и в сводный отряд, которому было поручено шефствовать над делегацией из Швейцарии, передать швейцарским гостям сувениры, отображающие особенности ее родины — города-героя Киев. Швейцарцы подарили ей в обмен открытку «По ленинским местам. Шильонский замок. Его посетили летом такого-то года В. И. Ленин и Н. К. Крупская».
Без комсомольской путевки Эмилия не смогла бы даже и попасть в Москву. Пришлось пойти на все эти идиотства.
Зато плетнёвский и родительский план включал еще: столичные впечатления, открытие глаз, знакомство с литературными и художественными средами (это через Лёдика).
Действительно, Эмилия походила с ним и на камерные и на публичные читки, сопровождала Лёдика к Лидии Корнеевне, подержала в руках первые самодельные сборники стихов Николая Глазкова. И наверное, услышала впервые слово «самиздат» в первоначальной глазковской форме «сам-себя-издат». На какой-то сходке очень молодых поэтов слушала Галанскова, Бокштейна, Владимира Осипова, Эдуарда Кузнецова…
Надо же, все стали диссидентами! С ними потом Лючия и работала. А познакомилась, выходит, еще тогда.
…Мила напитывалась впечатлениями, словами, звуками. Смелела, куда-то убегала одна, ночевала в общежитии у подруг. Лёдика видела мало, сама организовывала жизнь и упивалась свободой. Сообщала о себе звонком раз в два-три дня.
Все текло так безоблачно, что когда на квартиру Лилички, где он ночевал, достаточно пьяный, но не фатально, поступил ночной звонок от неведомой Милиной подруги с сообщением: Милу надо срочно спасать, она в семьдесят седьмом отделении милиции возле Всероссийской сельскохозяйственной выставки, — это показалось Плетнёву просто дурачеством, и довольно неуклюжим.
Когда Плетнёв на поливальной машине, чудом уловленной (какие такси в фестивальном городе!), по пути протрезвев, добрался до участка, его сперва не пустили. От подруги, сидевшей пригорюнившись в углу и покрытой синяками, он узнал, что Лючия избита, острижена, в тяжелом шоке. За ними проследили, увидев, что они гуляли и говорили с иностранцем, вроде бы французом. Или швейцарцем. Вообще-то говорила с ним только Мила, это она французский изучает. Одеты девочки были, на взгляд проверяльщиков, не по-комсомольски. Широкие юбки на обруче и обтягивающие блузки, на шеях платочки. Когда их вытолкали из двора с прожекторами, где бесчинствовали каратели, из жуткого двора на Газетном, на выходе их еще и остановил какой-то рыжий пьяноватый сотрудник и снова поволок в машину, и привезли вот в это отделение, где им устроили формальную проверку. Увидели, что не фарцовщицы, не шалавы, в Москве по фестивальным путевкам. Что прицепиться просто не к чему. Тогда он стал орать, что дружинники ни за что людей не наказывают, что придется в любом случае сообщать в институт и в семью, выход — если они согласятся видаться с иностранцами и потом составлять отчеты вот им, НКВД.
Меня, сказала, шмыгая носом, девочка, перематывая свою тряпицу, они отпустили, потому что я не знаю иностранных языков. Но они обрабатывают Милу. Мила, пока везли, сказала мне два телефонных номера. Один того самого московского знакомого, я из автомата только что ходила ему звонить, чтобы выручил. Как зовут? Нет, Мила не велела говорить. У нее с ним сложные отношения. В общем, я позвонила. Но он сказал мне открытым текстом, что приехать не может и поручаться за Милу для него самого опасно, и вообще он плохо помнит, кто такая эта Мила. И чтоб больше его номер не набирала, потому что это может быть неудобно для него.
Тогда я повесила трубку и набрала второй номер — квартиры, вот, Зиновьевны, как? Лилианны? Да, Лилианны. Простой номер. И вот как раз вот вы подошли. Мила сказала искать вас, если на первый звонок никто не ответит. Не знаю, все-таки придется ей сказать, что тот ответил… и как он отозвался о ней. Мила должна же это узнать, хотя, конечно, ей это будет…
Лёдик, уже не слушая эти девичьи цирлих-манирлих, прорвался-таки в кутузку. Он, как известно, умел покорять хоть кого, даже и сотрудников органов. Уж чего наговорил, наобещал, наугрожал, это нам неизвестно. Однако результат налицо — Милу он в конце концов увел. Не стал дознаваться, чем кончились прения о сотрудничестве. Зная Милу, ясно, она им не уступила ничего. О перенесенном издевательстве она ни слова, ни звука не проронила. Только чтоб ни в коем случае не передавать ситуацию в Киев. Мама не перенесет, папа не переживет.
И Лёдик, зная папу и маму, с ней согласился.
Они придумали какое-то оправдание их задержке, что-то вроде литературного семинара при университетской группе перевода. У девочки поднялась и все держалась температура. Лёдик ее выхаживал на Лилиной квартире.
Привез он Милу в Киев, когда уже вовсю шли занятия в киевском инязе. Шестого сентября. С короткой стрижкой и все с той же температурой. Ее все время мутило. Родителям сказали — какая-то инфекция. Врачи велели остричься, потому что от инфекции портятся волосы. Родители не могли ничего понять. Из Милы ни слова нельзя было клещами вынуть. В дальнейшие перипетии Лёдик не стал вдаваться. Когда родился мальчик, все очень обрадовались. А шрамы души постепенно затянулись.