А потом Бэру отрезали голову.
Эта веселая компания сначала подсовывает рукописи, а потом отрезает головы.
Теперь, Виктор, ты хоть знаешь точно, что именно тебе скоро отрежут! Ясность лучше незнания.
А пока что почитаем перед смертью, любопытно все-таки, что Бэру всучили.
В Комитет госбезопасности поступили материалы о провокационных действиях бывшего члена Союза писателей СССР Плетнёва Владимира Николаевича, 1906 года рождения. В сентябре 1966 года Плетнёв выступил на недозволенной сходке в окрестностях развлекательного парка, расположенного в Сырецком лесу (г. Киев) с клеветническими нападками на национальную политику партии в области архитектуры. Призывал к представлению полной свободы публиковать порочные и политически вредные измышления. Партийная организация КОСП за антипартийное поведение на собрании исключила его из членов КПСС.
Учитывая изложенное, а также то, что Плетнёв продолжает оказывать вредное политическое и идеологическое влияние на свое окружение из числа интеллигенции и молодежи, считаем дальнейшее пребывание Плетнёва в Советском Союзе нецелесообразным, в связи с чем можно было бы не препятствовать его выезду в Швейцарию.
С МВД СССР (тов. Шумилин Б. Т.) согласовано.
Просим согласия.
Председатель КГБ
Ю. Андропов
Ого! Это впрямь вытащено из личного дела Лёдика. Причем московского.
Нет, не нагоняли Бэра незнакомцы в Шереметьеве. Это он осознанно где-то достал.
Почему же Бэр убеждал, что с Конторой он ни духом и ни сном? А у самого в саквояже кагэбэшные досье почему-то вылеживаются.
Значит, на самом деле он в Конторе потихоньку документы берет? Как! И кто, Бэр!
От всех вранье! От всех ложные подсказки! Не верить! Вместо помощи предательство! Виктор, обхватив виски, сидит и качается, как на молитве старый еврей. Он почти рыдает. Вообще-то Виктор и есть старый еврей. А его беседы с самим собой — или с теми, кто был любим и кто всегда присущ, — не молитвы разве?
Ниже подложена рукопись «Тайны московского двора». Сколько можно! Вика только что прочитал ее конец в старом блокноте. Нет, это предыдущий вариант. Написано медленнее, риторичнее, пышнее. Да, это именно и есть текст, который вынесли из квартиры Плетнёва в Киеве в семьдесят втором. Это первая версия.
Вика вдруг вспомнил, каким мучением обернулся для него читанный в поезде из Кельна новый конец, с «сюрпризиком», то есть с сообщением, что убийство мамы организовал Лео Левкас. И подумал, что Левкас где-то там в Москве и что он, Гамлет, должен и поклялся действовать.
Легко сказать. А с чего начинать? Особенно после того, как сейчас ему, Вике, отрежут голову?
Да-с. А тут вот текст. Еще небось одна тайна далекого, маминого, московского двора тут запрятана. Очередные «Тайны», которые во множестве вариантов вылезают везде.
Виктор продолжал надеяться на спасительные объяснения: нечистая сила? Потеря рассудка? Параллельная реальность? Увы, логика рассеивала мечты. Ничего сверхъестественного. Чемодан стоит в кабинке. И видимо, Бэр сидит где-то рядом, в другой кабинке, параллельно Виктору. Ну а рукопись в чемодане лежит по простому разгильдяйству, и не чьему-нибудь, а тоже Викторову. Эти бумаги не из Москвы. Бэр их увез, сам не ведая, из Франкфурта. Потому что это он, Виктор, по-кретински сам же Бэру их и подсадил, в очередной раз перепутав свой багаж с Бэровым. Тут и «Фацеция» отлично известная. Весь набор. Спасибо еще, что таможня не придралась.
Сев на мокрый песок, Вика пристраивает страницы к щелке. На ледяной этой земле, впрочем, не посидишь. Приходится под зад подсунуть чемодан. Виктор вынужден теперь гнуться к отверстию земным поклоном. В щель всачивается не то чтоб свет, а трудно описать что. Ледащее мерцаньице.
Но все же можно читать строки, если всовываться носом в текст. Подумаешь, очков нет. Не меняет ничего! Он, ура, близорук! Возрастная дальнозоркость для близоруких — не тяжкий крест. Вблизи они видят без проблем. А освещение — что! На фронте бывало темнее. Однажды дед сказал машинально, Вика был маленький, но запомнил слова: «Какое чтение на фронте! Зажигалки, спички или карбидные лампы!»
Ну, что за повесть? Эти старые «Тайны московского»? Довольно безликая вещь. Непроредактированная к тому же. Буксует, идет по кругу. По фактуре интересная. То есть была интересной, когда тема была внове. Сейчас тему освоили, замусолили. Фильмы снимают, мюзиклы. Во время написания, конечно, сюжет был супернов. Все происходит летом пятьдесят седьмого. В приоткрытую Хрущевым отдушину ворвался шквал жизни, разноликости, впечатлений. Фестиваль! Фестиваль молодежи и студентов в Москве. Лёдик по писательской командировке прибыл на это дело из Киева. Захлебнулся. Ошалел — краски, юные тела, бессонные ночи, пестрые толпы. Спортсмены. Все языки мира. Любая музыка.
Телевидение вело прямую трансляцию, как мы знаем, даже и на Киев через самолет-ретранслятор. Зрители располагались везде. На балконах, на строительных лесах. Накал страстей был такой, что не выдержала и рухнула крыша Щербаковского универмага на Колхозной площади. На все строения были налеплены яркие декорации, плакаты. Взять хоть Манеж. Слева на нем была громадная бомба, летящая в горящий дом, справа земной шар, обвитый змеей, и подписано что-то об атоме, а посередине гигантский голубь мира, похожий на индюка. Но не смысл этих панно занимал всех нас тогда, а сама игра, менявшая привычную архитектуру.
В скверах стояли трехметровые конструкции-буквы. Из них складывалось слово «ФЕСТИВАЛЬ». Буквы были обклеены кадрами из советских, французских, индийских фильмов и портретами актеров. Актеры подобраны по парам. Ив Монтан был со Скобцевой, и было видно, что она поавантажней Симоны Синьоре.
По Садовому кольцу все гуляли по осевой.
Водная феерия, арки-радуги, столбы салюта. Впервые оснастили ночной подсветкой Кремль и Большой театр. Как бы понравилось это моему киевскому другу, художнику по свету, театральщику. Иностранцы всюду. Гораздо веселей, чем в Германии после войны. В Карлсхорсте мы сидели зашоренные, опасаясь наружу глянуть. Вокруг нас играла Европа, только нам-то не позволялось с Европой играть. Требовалось держать себя в тюрьме. То и дело у нас кого-то выдергивали на проверку, и потом уж варианты были: от выговора до ареста и посадки. За знакомство с чешской актрисой одному из сотрудников — высылка в двадцать четыре часа. За дружбу с немецкой сотрудницей музея — взыскание.
Вот такой в мой германский период была Европа. Доносы и проверки. Это в сорок седьмом. А теперь, в разгар фестиваля! Умирать не надо! Запреты, казалось, пали. Разрешили знакомиться. Пожимать руки. Чьи-то руки тянулись к нам с грузовиков, из автобусов, мы их жали. Один индус Эмилию не отпускал рукой из идущего автобуса, она чуть жизни не лишилась. Фестивальщиков везде возили на грузовиках и автобусах, но они и по улицам разгуливали. Изумляли нас штанами с «молниями» на ширинке. Атмосфера карнавала все захватывала… И мы себе брали волю наслаждаться знакомствами с ними, болтовней.