Бэр добрался на такси до Версилии. Это заняло три часа. Николай подкатил на своем «дукато» прямо на автобан, на парковочную площадку.
— Был час ночи. Николай принял у меня письмо Вивианы. Я спросил, может ли он подвезти меня в какой-нибудь мотель. Отпустил такси. Повторил на словах от Вивианы, что пока что пляж не продавать. Николай вроде бы понимал мой итальянский и кивал на каждое слово. Тогда я добавил, что мне желательна от него помощь в одном вопросе. И тут я вытащил тот самый факс с головой Мирей…
Николай уставился на голову, на Бэра, на «дукато», сказал, что довезет до мотеля, садитесь, или что. Только доехали, Бэр дверцу приоткрыл, тут кто-то с проклятиями жухнул его по затылку сзади, Бэру набросили на голову куртку, поволокли. Тащили явно вдвоем. При Бэровом весе меньше двух человек бы не сволокли. В четыре ноздри сопели. Бэра кинули в какой-то протухший сарайчик, ну, то есть купальную кабину, и заперли на засов.
— Просто у них, Бэр, не выдержали нервы. Ведь могли пообещать вам помочь, заселить вас в какую-нибудь гостиницу и смыться!
— Ну, во-первых, они думали, что я их подлавливаю. А может, я следователь. Или провокатор. Хорошо, что не убили сразу. Хотя потом все равно убили. Так что особо радоваться нечему. Но вот с кабинкой на пляже — они просчитались. Чему-то же нас обучали в Цахале! А практические навыки сохраняются. Сохраняются, несмотря на возраст! Нас учили подкапываться в пустыне. Вылез на рассвете, как Аристомен за лисичкой. Руки, правда, раскровил. Арабу-то из морозилки было совсем невозможно выбраться. А мне выползать не впервой. Я с раннего детства откуда-нибудь выползаю. Вика, я знаю, вы мне благодарны. Я тоже. Не могли бы ли вы сделать мне любезность? Позвонить прямо сейчас версильскому богу?
— Я уже звоню, даже если вы не слышите, Додик.
— Ну, не таким кислым голосом. Как в вашем детском сочинении? «Там меня съел лев, там меня и похоронили»?
— Оно не мое. Запомнено откуда-то… Додик, вы выберетесь. Лев не съест. Никаких похорон. Сил у вас на десять таких, как я. Вы не можете сделать такую гадость. После того как вы за меня подставили глотку…
— И в награду две дырки с половиной.
— Откуда это?
— Тоже запомнено откуда-то. Думаю, песенка портняжки. Bin ich mir a shnayderl…
Вошла медсестра, залила возле кровати Мирей какую-то банку в прозрачную капельницу. Жидкость пронзительно-желтого цвета.
— А мне? — залопотал Бэр. — Я тоже хочу. Только мне розовенькое. Я хочу выпить с нею на брудершафт.
Ему залили другую жидкость, розовую, и Бэр с Мирейкой улыбнулись друг другу с плоских подушек.
Поскольку оба, Мирей и Бэр, уснули синхронно, получив снотворное вливание, и, объявила медсестра, клуб-площадка закрывается для посещений до завтра, Джоб с Виктором переглянулись. На цыпочках гуськом стали двигаться из палаты. Насколько могут считаться цыпочками чугунные ботфорты Джоба. А Виктор, нацелив взгляд на кончики туфель, не сразу сообразил, почему у него такие неодинаковые ноги.
Джоб сел в машину к Виктору. Фургон у него попросили знакомые виноград возить. Виктор догадывался, что из-за Антонии и ее дружков у Джоба рушатся давно договоренные планы. Кто-то его ждал на границе Лигурии, в Тавароне, чуть ли не для подготовки свадьбы. Кому-то еще он обещал завтра привезти машину сена. Еще кому-то кубометр дров. И виноград возить на сегодняшней вендеммье должен был тоже он, Джоб вездесущий. Но он только смог дать друзьям фургон. Вопрос еще, как и когда будет забирать. Планы все время меняются.
По дороге в машине Джоб и Виктор молчали, будто немые. Интересно, что за помыслы обуревали бывшего доцента, теперешнего лесника? Об экзистенциальной конечности, о хриях ординарных и превращенных или — что его ждут на ферме у друзей, где вымыты ведра, заправлен соляркой трактор, готовы резаки?
Но почему-то Виктору мнится, что перед глазами дикаря-ученого не виноград и не трактор, а рыжие кудри, увядшие золотые ресницы, прохладная кожа плеча. На котором почти не различаются — но это до поры — красочные веснушки.
Дом егеря Франкини был задней стеной вкопан в холм. Все окна смотрели только на одну сторону, потому что в ту сторону была панорама… такая! Да какая? Не захлебывайся, Виктор. Панорама. Как во многих тосканских деревенских домах, прилепившихся на холме. Вниз до моря откосисто уходят аккуратно подоткнутые камнями выровненные террасы. На террасах млеют важные беременные оливы. Им, сказал Джоб, примерно по триста лет. Как положено. Оливковые рощи именно такой возраст, как правило, и имеют. Некоторые деревья мрут, но не от старости, а от хвороб. Джобу приходится заменять. Штук по двадцать умерших заменяет каждую осень.
Бэр, Бэр в больнице. Тоже не от старости. И даже не от хворобы. И Бэра не заменить. Виктор в оцепенении. Не может вспомнить, едет он от Бэра? Или к Бэру? Спасать, вызволять? Да кого же способны спасти Викторово слово, действие, самопожертвование?
Никогда, нигде, ни в чем Виктор не смог никому, ни на гран, в этой жизни помочь.
От оливы к оливе тянутся оранжевые сети. На каждой ветке полно еще слегка недозрелых, но уже почти оформившихся маслин. Им еще две недели предстоит доходить. А там — в путь. И это путь царенья в жизни и дарования жизни.
Эти бусины даруют людям олей! Настанет время стрясывать их. Они запрыгают, позастревают в оранжевых авоськах. Джоб высвободит стреноженные маслины, ссыплет в кадушки и каждый день будет получать из них приблизительно по центнеру золотой жидкости в маслодавильном кооперативе на соседнем холме.
Вечером поверх всех запахов стелется дух разогретого лавра. Такой же, как в детстве при поездках с дедом и Лерой в Крым, на экскурсиях из Ялты в Симеиз и Алупку. «И только возле старой дачи вот этот лавр нагретый пах…»
Второй, разымчивый запах — нагретое оливковое масло и от морской соли пряные прижаренные шкурки дорад на сланцевой плите. Когда готовка сдабривается розмарином, его резкий аромат затягивает собой все.
Солнце из жгучего становится деликатным. Начинает быть видно в два раза пронзительней в глубину пейзажа. Свет уже не отражается, слепя, от предметов, а мягко их проходит насквозь и высвечивает контуры их. Оливы на глазах темнеют с каждой минутой. На кочеврягих стволах олив отчетливо различается мох, а во мху не успевшие улечься спать насекомцы, их детва, муравей, несущий к себе по месту проживания тлю, и в животике тли — драгоценное для потомства муравья молозиво.
На прогулку, дождавшись заката, вылетают страшные жуки. Бреющим полетом «летучий олень», за ним «летучий ребенок». Пронесутся вот так над головой — кинешься в канаву, как полвека назад кидались от «юнкерсов».
На дворе, где накрывают клеенкой стол, почти стемнело. Но если спуститься вниз еще две террасы, то найдется там такая одна, что, дойдя до нее, вдруг распахивается мир: перед террасой все деревья обкорнаны. Это делают со всеми масличными рощами, объяснил Джоб, поочередно. По разу в десять — пятнадцать лет. И вот оттуда на весь мир расхлестывается море, гораздо шире горизонта, напоминающее часть глобуса, выпуклое, раскрашенное закатом в алый отлив, синее и черное море, безбрежное море.