— Опять-таки выбрал декорацию, как в театре.
— Как в театре. Подходили овраги на северо-западе Киева. Рядом с Куреневкой, пересеченная местность. Мы с Лерой ездили в Кирилловскую церковь смотреть фрески Врубеля. Видели, над оврагами ребята играли в казаки-разбойники. Там были старые кладбища. Еврейское кладбище. Немцы, может, и дольше бы искали место. Чтобы не в городе. Но украинским-то, видать, полицаям хотелось скорее отделаться. Получили указание организовать массовые стрельбы — гарно, идем. Ну, я кругом прав был. В одном, только в одном ошибся. Видя другие рвы, которые мы на Украине находили, я думал, что будут убивать по одному из автомата. Оказалось масштабнее — рядами и из пулеметов.
— Я все хотел спросить и раньше, но… Кто тебе сказал о смерти родителей? Как ты узнал об этом?
— Когда я прошел обратно линию фронта… Ну, как положено, взяли под стражу, по этапу в проверочный лагерь. А везли через Киев. Киев тогда как раз освободили. Доехали до вокзала в Киеве. У меня с капитаном-энкавэдэшником была договоренность.
Ну, он видел, какой я пришел. С винтовкой, с патронами, со справками из партизанского отряда…. Он сразу расположился ко мне. И тут за меня поручился бухгалтер из театра. Бухгалтер сидел на фильтровке. Я тебе рассказывал — Кучереня, партизанский вожак…
— …написал характеристику.
— Да, и это подействовало. В общем, меня не то что очистили, но дело не пришили. И капитан даже согласился поехать со мной на родительскую квартиру. На Рейтарскую, 32. А я еще не знал, что Лера выжила и сберегла дочку. Лера уже перебралась в Москву из Саратова. Писала мне письма, особенно в мои дни рождения, в новогодние ночи: «Где ты? Отзовись. Я прислушиваюсь изо всех сил. Можешь отозваться? Может, у тебя все силы уходят на то, чтобы терпеть? Тогда можешь не отзываться. Пью кипяток за твое здоровье. Знаю, ты тоже думаешь обо мне».
— Да, Лера — это Лера. Кто бы сомневался. Во всем у нее такая красота, и в ней, и в делах ее. Куда она письма отправляла?
— Ну куда она могла отправить. Держала у себя. Отправляла лишь по казенным адресам запросы официальные. Отвечали — не знаем, не числится. А в день, когда немцев выбили из Киева, выслала открытку родителям. Моим папе и маме. В сорок третьем году, в ноябре. И там было написано: «Мои родные! Умоляю, сообщите немедленно о своем благополучии. Я живу в Москве, мой адрес… Жду с нетерпением хороших вестей от вас. Крепко целую. Ваша Лера». Их уже два года с лишним как не было на свете. Открытка до сих пор у нас дома лежит.
— То есть она ее тоже оставила у себя?
— Что ты, Лёдик, нет. Открытка побывала по адресу родителей и в Москву из Киева обратно вернулась.
Открытка эта сейчас в железной коробке у Вики. Отправлена она до того, как Лера узнала, что Сима жив. До того, как, ухватившись в Москве в помещении «Нефтегазосъемки» за дверной косяк, прочла тетину телеграмму. И узнала, что правильно верила и надеялась в течение тридцати шести военных месяцев.
Она не знала подробностей: как вышел из-под расстрела живым, как бежал из лагеря, а в сорок третьем, когда фронт приблизился к Солопову, как вовремя сделал ноги из оккупированной зоны и перешел через фронт к своим. Из фильтрационного лагеря тетя в Ленинграде получила военный треугольник.
Не знаю, найдет ли вас это письмо в Ленинграде. Пишу на всякий случай. Думаю, что вы меня давно уже похоронили. Но, как видите, я пока жив. Когда-нибудь, в письме или при встрече, раскажу, что я пережил за истекшие два года. Папа и мама погибли в Киеве от руки гитлеровских извергов. Где Лерочка, Лючия и что с вами всеми? Немедленно напишите…
Тем временем Лера старалась вызнать насчет его родителей. На адресованной родителям открытке приписала, мучительно это перечитывать, в нижней части: «Если письмо не попадет к адресату, очень прошу тех, кто знает о моих родителях что-нибудь, сообщить мне об их судьбе. Буду бесконечно благодарна».
Знали о родителях, конечно, соседи. Но не потрудились даже на такие слова отозваться. Через два месяца открытка вернулась с пометкой «За истечением срока хранения возвращено. Не проживают». Не нашелся ни один человеческий человек, чтобы на вопль о помощи откликнуться по-людски.
Лера хранила эту открытку всю жизнь.
— …на Рейтарскую, 32. Я узнал от соседей, что родителей нет. Что уже больше двух лет нет на свете. Соседи рассказали, как составлялись списки с помощью управдома, как шла истерическая торговля за полукровок и выкрестов. Это были неплохие соседи. Им не показывали, должно быть, Лерочкину открытку. Хочется думать, не показывали. За два дня перед освобождением города, по их словам, в квартиру вбежала Лерочкина двоюродная сестра. Она укрывалась в деревне возле города, пришла узнать о Жалусских. И другие соседи, которые в комнате напротив жили, ей закричали: «А, еврейка — за барахлом пришла? В гестапе твое барахло!»
— Можно подумать, на фронте с нами обходились человечнее… Чёрта!
— Вот именно. Я как раз сейчас про это пишу, я тебе прочитаю пару страниц.
— Конечно.
— Налей. Пишу ответ незнакомому читателю, с которым я по всем пунктам согласен. Послушай, что он пишет… (нрзб) …
Нрзб — это не написано на бумаге, а показывается, будто пантомима. Фигуры корчатся, корежатся и подергиваются световой ряской. Экран слепит. Голоса перешли в визг. Когда все снова приобретает форму, разговор идет, но он идет уже с какого-то другого места.
— Да, кстати, говорил, мне на прошлой неделе удалось купить в лавке Некрича «1941, 22 июня».
— И я жду. Обещали в киевской лавке отложить.
— Вот книга, можешь читать. Ничего тебе уже не отложат. Некрича запретили и изъяли из магазинов.
— Да ты что! А ты так взял и купил в Москве?
— И читал все эти дни. Ты тоже должен прочесть Некрича, Сима.
— Понимаю, главный тезис Некрича вот: у них своих жалели, а наши своих не жалели.
— Да. Он пишет, сколько народу угробили, когда брали Берлин…
— Ну, Берлин… То Берлин! А сколько народу за Киев! Берлин все-таки фашистское логово. И конкуренты могли опередить и раньше войти.
— Кто?
— Союзники.
— Извини, конкурентами под Берлином были не союзники, а свои. Союзники берегли людей. Уступили нам пекло — Берлинскую битву. Чтобы твой фронт с моим схлопнулись грудями. Жуков не пустил вас на Берлин. Хотя у Конева было завоеванное право, это сказано и у Некрича.
— Мне крупно повезло…
— Тебе повезло, а нам, Первому Белорусскому? Двести тысяч жизней.
— Даже больше!
— Даже больше. Зачем в город перлись? Можно было потянуть, сами бы выдохлись. Нет, уличные бои. С танками… В Берлине из каждой двери и из-под каждой лестницы вылезал фаустник и в танк свою хреновину засобачивал.
— Кстати, пока тебя не было, Рафик дал машинопись. Почти про меня, хотя, слава богу, лишь почти. Перевод с украинского. Как Днепр форсировали…