— Нет, не на Мейлзов. — Я вздохнул. — Я работаю на «Дюхамел-Стэндифорд».
— Это что, юридическая фирма?
Я помотал головой:
— Безопасность. Расследования.
Он уставился на меня — отвисшая челюсть, прищуренные глаза.
— Нас наняли твои родители, идиот. Они посчитали, что рано или поздно ты выкинешь какой-нибудь кретинский номер, потому что ты, Брэндон, — кретин. И сегодняшний день должен подтвердить все их опасения.
— Я не кретин, — возразил он. — Я в Бостонском колледже учился.
Надо было сострить в ответ, но я почувствовал, как на меня наваливается усталость.
Вот до чего я дошел. До этого.
Я направился к выходу:
— Удачи, Брэндон.
На лестнице я остановился:
— И кстати, Доминик не приедет.
Я обернулся и облокотился на перила:
— Кроме того, ее зовут не Доминик.
Его шлепанцы влажно прочавкали по кухонному полу, пока он наконец не появился в дверном проеме надо мной:
— А ты почем знаешь?
— Потому что она работает на меня, идиот.
Покинув Брэндона, я поехал на встречу с Доминик в «Устрице Нептуна» в Норт-Энде. Когда я сел за столик, она сказала: «Весело было», раскрыв глаза чуть шире обычного.
— Рассказывай, что там происходило, когда ты подъехал к его дому.
— Может, сначала заказ сделаем, а?
— Напитки уже несут, так что давай выкладывай.
Я рассказал. Принесли напитки, и мы проглядели меню, остановившись на сэндвичах с омаром. Она пила легкое пиво, я — минералку. Я напомнил себе, что минералка полезнее для здоровья, особенно вечером, но все равно где-то в глубине души саднила мысль, что я продался. Кому и за что, я не совсем понимал, но ощущение это тем не менее не проходило. Когда я закончил свое повествование о встрече с Брэндоном-в-шлепанцах, она хлопнула в ладоши и спросила:
— И ты правда назвал его идиотом?
— Я его много как называл. В основном обошелся без комплиментов.
Принесли сэндвичи. Я снял пиджак, сложил его и бросил на ручку стоявшего слева стула.
— Я, наверное, никогда не привыкну к тому, как ты теперь выглядишь, — сказала она. — Весь такой цивильный.
— Ну, времена меняются, — ответил я и откусил от сэндвича. Наверное, лучший в Бостоне сэндвич с омаром — а вполне возможно, что и лучший в мире. — С одеждой-то все просто. Вот с прической гораздо тяжелее.
— Но костюм хороший. — Она коснулась моего рукава. — Очень хороший. — Вонзив зубы в сэндвич, она продолжила осмотр: — И галстук неплохой. Матушка выбирала?
— Вообще-то жена.
— Ах да, ты же женатый, — сказала она. — Жаль.
— Почему жаль?
— Ну, может, не тебе…
— А моей жене.
— А твоей жене, — согласилась она. — Но некоторые из нас еще помнят, что когда-то ты был гораздо более, ммм, игривым, Патрик. Помнишь эти дни?
— Помню.
— И?
— И вспоминать их гораздо приятнее, чем было проживать.
— Ну, не знаю. — Она вскинула бровь и отпила пива. — Насколько я помню, ты жил вполне себе нормально.
Я глотнул минералки. Осушил стакан, если быть совсем точным. Снова наполнил его — из голубой и явно не стоящей своих денег бутылки, которую официант оставил на столике. И я не в первый уже раз задумался, почему оставлять на столе бутылку воды или вина считается нормальным, а бутылку виски и джина — нет.
Она сказала:
— Не умеешь ты время тянуть.
— Я и не знал, что тяну время.
— Уж можешь мне поверить.
Удивительно, как быстро красивая женщина может превратить мозг парня в склад ваты и опилок. И без всяких усилий — просто за счет того, что она красивая женщина. Я вытянул из кармана конверт, передал ей:
— Твоя доля. «Дюхамел-Стэндифорд» уже вычли налог.
— Какие заботливые. — Она убрала конверт в сумочку.
— Не знаю, насколько они заботливые, но правила соблюдают железно.
— В отличие от тебя.
— Люди меняются.
Она задумалась, и ее карие глаза стали еще темнее, еще печальнее. Затем ее лицо словно озарилось изнутри. Она полезла в сумочку, вытащила чек обратно. Положила его на стол между нами.
— У меня идея.
— Нет-нет-нет. Никаких идей. Не надо.
— Еще как надо. Подкинем монетку. Орел — ты платишь за обед.
— Я и так за него плачу.
— Решка… — Она постучала ногтем по своему пивному бокалу. — Если решка, мы обналичим этот чек, снимем номер в «Миллениуме» и весь оставшийся вечер потратим на то, чтобы разнести тамошнюю постель в труху.
Я снова отпил минералки.
— У меня сдачи нет.
Она скривила губы:
— Будто у меня есть.
— Ну что ж тут поделаешь.
— Прошу прощения, — обратилась она к официанту. — У вас четвертака не найдется? Я сразу верну.
Он дал ей четвертак, и пальцы его чуть дрожали — хотя она была почти вдвое его старше. Но у нее был такой дар, она могла выбить из равновесия мужика практически любого возраста.
Когда он ушел, она сказала:
— Он довольно милый.
— Для зиготы, ага.
— Ну зачем так сурово.
Она поместила монетку на ноготь большого пальца, который уперла в указательный.
— Орел или решка?
— Не буду я выбирать, — сказал я.
— Да ладно тебе. Орел или решка?
— Мне на работу надо.
— Прогуляешь. Никто и не узнает.
— Я-то буду знать.
— Честность, — сказала она, — явно переоценивают.
Она щелкнула пальцем, и четвертак, бешено вертясь, взлетел к потолку. Приземлился он на лежащий на столике чек, на равном расстоянии между моей минералкой и ее пивом.
Орел.
— Черт, — сказал я.
Официант снова оказался поблизости, я вернул ему четвертак и попросил принести счет. Пока он ходил за счетом, мы не произнесли ни слова. Она допила свое пиво. Я допил свою минералку. Официант скользнул моей кредиткой по датчику, а я прикинул, сколько оставить чаевых, чтобы он не обиделся. Когда он опять проходил рядом, я отдал ему счет.
Я взглянул в ее огромные, медового оттенка глаза. Губы ее были чуть приоткрыты; если знать, куда смотреть, то можно разглядеть крошечный скол у основания верхнего левого клыка.