Надо сказать, что тем самым он поверг независимых наблюдателей в изумлённое состояние.
Ибо для того чтобы попасть в ближайший населённый пункт, таинственному браконьеру надо было обогнуть сто пятьдесят километров береговой линии. Очень говнистой линии, замечу. Вся в непропусках и не приспособленная для высадки, если погода хоть чуть-чуть ухудшится… Но в конце концов все сошлись на том, что, скорее всего, за мысом располагался другой браконьерский лагерь, гораздо лучше оснащённый, на котором базировался другой, не видимый из детского лагеря катер.
В этом месте часть истории, рассказанная воспитателями, заканчивается, – утвердил конец первой части Соловей.
– Километрах в сорока к западу от Атаскана в море впадает река Бургаули. В устьях реки находится наблюдательная станция заповедника. Наблюдательная станция только называлась так, потому что в лучшие времена там находилось два человека – научный сотрудник Иванов и инспектор заповедника дед Колосков. Ну, большую часть времени Иванов находился на берегу – наблюдал за колонией сурков. И однажды возвращается он в свою избу от этой колонии и видит, что в избе у него не один дед, а два. И второй, настырный такой, спрашивает: а что здесь, учёный человек, до города близко?
«Какого города, – изумляется Иванов, – нас сюда на вертолёте забрасывали!»
«Вот и я ему говорю – какой город, – подхватывает дед Колосков, – а он мне не верит ни в какую! Должен быть за следующим мысом, говорит…»
Путём длительного допроса Иванов установил следующее. Какой-то рыбнадзор нанял этого деда ловить краба на Атаскане за половину добытой продукции. При этом пообещал вывезти деда, краболовки и пойманную продукцию через неделю. Прошла неделя, две, и дед вспомнил старую поговорку Охотского моря: «Обещали в августе забрать, а ещё в июле не вывезли».
В этот момент Василич, Перец и Степан одновременно открыли рты, вероятно желая подкрепить справедливость этих слов десятками правдивых историй, но Соловей нетерпеливо махнул рукой.
– А так как все участники экспедиции всю дорогу до Атаскана беспробудно пили, то и время от посадки на катер в Городе до высадки на берег здесь, на полуострове, у дедугана спрессовалось до пары-тройки часов. И, решив, что вожделенный Город скрывается за каким-то из ближайших мысов, он погрузил в резиновую лодку-двухсотку свой нехитрый скарб и погрёб вдоль берега в поисках лучшей жизни.
– Настырный дед оказался, – хмыкнул Перец.
– Настырный – не то слово. Живёт дед, значит, в заповеднике, понятно – не выгонять же его… Живёт-живёт, и вдруг заповедницкие начинают понимать, что они здесь вроде и лишние. Какие-то новые порядки установлены, он их шмотками пользуется, будто собственными… В общем, изрядно надоело им это всё, они и говорят: грузись-ка ты в лодку обратно, ты дед здоровый, через тридцать километров маяк стоит – там дождёшься оказии.
Сел дед в лодку, и больше его никто не видел.
Капитан Василич сокрушённо покачал головой. Даже гыгыканье Перца показалось не столь естественным и жизнерадостным, сколь оно звучало обычно после третьего стакана. А надо заметить, что с утра он успел замахнуть минимум полбутылки.
– До позапрошлого года, – обрубил появившееся сочувствие Соловей. – Ибо в позапрошлом году вы, суки, бросили меня на Еврейском мысу.
Все уныло примолкли.
Опытный Василич шустро поднёс Соловью стакан водки.
– И я попёрся на Сиглан, чтоб хоть как-то выбраться в управление.
Соловей выпил.
– На Сиглане я встретил Лёху Чуму на его корыте. И с ним – какого-то здоровенного дедугана. Который всё ныл, как бы ему с Атаскана забрать закаточную машинку, брошенные краболовки и что-то там ещё. Тут я сообразил, что дед этот никуда не пропал, а каким-то образом не только выбрался в Город, но и изыскивает шанс возвратиться за орудиями производства.
Ну Петька Косов в конце концов сжалился над страдальцем. Завёл моторку, повёз деда на Атаскан. И как что-то в плечо меня толкнуло: езжай с ними, дескать! Дед что-то там рыпнулся – я ему государевой ксивой перед рожей помахал, сел в лодку. Ну, приехали мы к избе, он по кустам походил, выволок закаточную машинку, какие-то оставшиеся краболовки. А затем, гляжу, избой занялся. Присовокупил к шмоткам топор и стамеску – а те топор и стамеска, я точно помню, были не его – их Вова Дунаев там оставил при царе-кесаре ещё. Чуть я зазевался – гляжу, а он печку разбирает! Я к нему – что ж ты, пёс, делаешь, ты её сюда ставил, что ли? А он в ответ: здесь изба всё равно на хрен никому не нужна, а так я за бутылку в Городе хоть кому-нибудь её продам.
В общем, чуть мы его не отлупили там с Петькой. В очередной раз я убедился, что если человек пожилой – то это вовсе не значит, что хороший. И одной старости для уважения в жизни ни хрена не достаточно.
Изломанные серые причудливые обрывы, будто бы вызванные из небытия режиссёром-фантастом, понижались к востоку, напоминая опускающих в море хвосты гигантских, многосотметровых, ящеров с зазубренными спинами. На ближайшем хвосте, который на всех картах называется мыс Кирас, располагалось какое-то титаническое ажурное сооружение.
О его масштабах можно было судить хотя бы по тому, что оно отнюдь не терялось на фоне здешних гор, моря и неба, а значит, достигало высоты десяти-двенадцати-этажного дома.
– Тропосферная станция, – махнул рукой Василич. – Там заправимся.
За двое суток дороги Вадим уже успел узнать, что на мысе Кирас располагалась одна из станций тропосферной связи – настоящее предприятие, с несколькими дублирующими друг друга электрогенераторами, прямой проводной телефонной связью со всем миром, авто– и тракторным парком, многочисленными цистернами с горючим, столовой и мастерскими. По задумке организаторов, эти монстры должны были иметь возможность как минимум месяц обеспечивать бесперебойную связь по всему свету. Ну или, по крайней мере, в пределах Советского Союза в случае внезапного наступления ядерной войны.
Год назад тропосферная станция «Кирас» была одним росчерком пера ликвидирована: опасности глобального конфликта, по мнению умных людей из руководства страны, ушли в прошлое, содержать огромную структуру, требующую уймы людей и материальных ресурсов, современной России казалось не по силам. Да и, в общем-то, современные спутники связи заменяли эти станции как бы даже и не с лихвой.
Поэтому станция со всем оборудованием была передана представителям самой нуждающейся, с точки зрения властей, части местного населения – национальному хозяйству малочисленных народов севера «Пэктерэвун». По самым скромным подсчётам, федеральная власть облагодетельствовала прибрежных ламутов на многие миллионы рублей (и как бы не на один миллион долларов), но в этом благодеянии была одна очень большая закавыка: для того чтобы вступить во владение всем этим богачеством, членам общины надо было оказаться в ста сорока километрах от их посёлка Ола, оторвавшись от выпивки, тёплых многоквартирных домов и прочих благ пришедшей к ним цивилизации. Кроме того, необходимо было также наладить вывоз всех этих ценностей хотя бы куда-нибудь, где к берегу моря выходила хоть какая-нибудь автомобильная дорога – а это и был, собственно говоря, тот же посёлок. Собственно говоря, потому-то (из-за неспособности организовать эвакуацию матчасти своими силами) оная матчасть и была фиктивно пожалована аборигенам: фантазии на то, что с ней ещё можно сделать, кроме как списать, ни у кого из государственных людей не хватило.