— Что значит не буду? — возмутился Спицын. — Конечно, буду!
— Будет, — смиренно, с какой-то нарочитой безысходностью произнес Шмагин. — А вот ты, Серко, куркуль, как назвал тебя товарищ командир, что любишь есть?
— Мамины вареники с творогом и вишней, — стыдливо ответил тот.
— А еще что?
— Мамины пирожки, с мясом, капустой, яйцом и печенкой.
— Ну, допустим, мамы тут нет. Как не было и хозяйского мыла, пока его не забыл выложить перед марш-броском по тылам противника младший сержант Савватеев. А сало ты любишь?
— Ну, какой же хохол не любит сала?
— Вот и хорошо. Оно и будет как раз твоей долей. Соскоблишь ножичком со стенок банки, когда мы съедим мясо грязного животного.
Серко с недоверием заглянул в банку и сказал:
— Не, я такого сала не ем.
— Не ест, — констатировал Шмагин, — а говорил всем, что хохол. Так, кого я еще не поставил на довольствие? Ага, тебя, Кербабаев.
— Керкибаев, — поправил Шмагина тот. — Махтумкули, это имя такое, Керкибаев.
— А, какая разница. Значит, свинину ты не ешь. А ты у нас, часом, не индус?
— Не, я — туркмен.
— Значит, будешь есть копченую говяжью колбасу из того же продовольственного источника.
Затем Шмагин окликнул Латынина.
— Вы, товарищ командир, ловите банку и рубайте ее сами. Только, когда дерните за кольцо, не бросьте ненароком на душманские позиции, как гранату. А то один такой умник уже нашелся.
— Спасибо, тезка, — поблагодарил Сашку Латынин. — Я есть не буду. Если вдруг придется, то легче умирать от ранения в живот на голодный желудок. Так что пускай с ребятами по кругу.
— Пускаю, — согласился весельчак Шмагин, вскрыв вторую банку, и распорядился: — Едим сами, оставляем порции двум дозорным и нашему неутомимому труженику Маркони-Ищуку.
Штык-ножи застучали о жестянки. Разведчики сосредоточенно опустошали содержимое банок. Установившееся на какое-то время молчание вновь нарушил Шмагин.
— Так вот, — начал он, — позавчера приключилось следующее. Всем известный сержант Баранов из второй группы отмечал день рождения, и я ему одну банку с этим хряком подарил и напутствовал: это я тебе, Игорек, как юбиляру, а ему исполнилось двадцать лет, дарю в нычку. Ты ни с кем не делись, съешь все сам. Ну, чтобы ребята не видели, сделай это, когда будешь, например, нести караульную службу. А он мне: на посту по уставу нельзя, мол, есть и отправлять естественные надобности. Я ему в ответ: недавно вышел новый устав, и в нем четко сказано, что отличникам боевой и политической подготовки отныне можно делать на посту и то и другое. Так вот, направили Игорька в составе группы охранения в ближайшую деревню, там собралась местная шура, пригласили наших военачальников. Все собрались на улице, стоят, о чем-то галдят. А наш Баранов мало того, что от природы дурак, так он еще в Афгане стал дураком контуженым. Отошел он, значится, в сторонку, присел на камушек, решил пообедать. Достал банку, как я его учил, дернул за колечко, и тут у него в тыкве что-то перемкнуло. Он подумал, что у него в руках сработала граната, и швырнул ее в толпу местных старейшин и наших отцов-командиров. Те, понятное дело, тоже подумали, что граната, попрыгали в кюветы и зарылись в пыль. Полежали немного, решили, не сработала, вылезли. А когда аксакалы вместо лимонки подняли с земли консервную банку со свиным рылом, то подняли невообразимый крик, обвиняя наших военных в оскорблении устоев ислама. А один дух даже выкрикнул, переводчик тут же нашим офицерам перевел, что лучше бы в них бросили настоящую гранату, нежели жестянку с мясом грязного животного, противного их Аллаху.
— Да бог с ним, с Аллахом, что случилось с Барановым? — поинтересовался Спицын.
— Так он уже третьи сутки на губе на нарах парится.
— Повезло, — мрачно резюмировал Спицын. — А мы здесь.
— А вот представьте себе, что в Москве эта самая банка с голландской свининой давно уже атрибут столичного стиля жизни, — вмешался в разговор переводчик лейтенант Коваль, интеллигентный молодой офицер-первогодок, обращавшийся ко всем учтиво, на «вы».
— В каком смысле? — спросил Шмагин.
— В самом прямом. Я окончил арабское отделение Московского института иностранных языков и, пройдя военную кафедру, попросился служить в армию. Но знаком со многими коллегами-переводчиками из Института стран Азии и Африки. Мы с ними участвовали в лингвистических олимпиадах. Некоторых из них влиятельные родичи пристроили на работу в ТАСС, и теперь они ожидают, что их направят на какую-нибудь непыльную журналистскую работу в одну из стран социалистической ориентации. Так вот, два раза в месяц им привозят спецпайки из Елисеевского универсама, в которые входят в том числе и такие консервы. Подобного рода подкормка с барского стола высших партийных и государственных органов сегодня существует в большинстве московских номенклатурных учреждений. А еда во всех этих красивых баночках и в самом деле дрянная. И кушают ее не потому, что она вкусная, а для поддержания престижа.
— А мне она понравилась, — признался Савватеев, доскребывая опустошенную банку. — Возможно, мы сами не привыкли к хорошей пище, поэтому и ругаем все не свое.
— Да, — согласился с ним Серко. — У них все лучше. Вот у меня дома старый кассетный магнитофон «Электроника», который постоянно жует пленку. Мечтаю здесь купить «Шарп». Привезу его на родную Сумщину, и все девки в округе будут моими.
Между тем у мазара Рахманкулло началось какое-то движение. Духи засуетились. Явно готовились пойти на приступ. Снизу из полумрака доносились воинственные клики «Аллах акбар!». До рассвета оставался час с небольшим.
— Все, хватит разговоры разговаривать, — произнес Латынин свою коронную фразу. — Все внимательно слушайте. Наступает момент истины. Надо срочно провести пристрастный допрос языка и пристрелить его прямо здесь. С собой тащить не будем. Постараемся пробиться к своим. Каждый, повторяю особо, каждый должен запомнить, что скажет пленный, ну, кроме, конечно, Керкибаева. Он, если и запомнит, то потом сказать все равно ничего не сможет. И в случае прорыва на нашу территорию доложить лично начразведки Корчагину. Кажется, все. Лейтенант Коваль, будьте готовы перевести ему мои вопросы.
— А тут, товарищ старший лейтенант, рядовой Керкибаев хочет реабилитироваться за упущенную в пропасть рацию, — прервал Латынина Шмагин.
— Давай, Керкибаев, — согласился старлей и махнул обреченно рукой.
Туркмен открыл рот и разразился таким потоком проклятий, что Латынин и окружающие невольно засмеялись.
— Переводите меня, товарища лейтенанта. Слушай меня, чурек, я сделаю так, что ты потом не вспомнишь ни одной суры Корана. Ты забудешь, ишак джелалабадский, в какая сторона находится Мекка. Моя тебе выдерну, билят, рука и нога. Сначала левая, а потом правая. Ты будешь лежать кошма, как жалкая обрубка свинина, и только при это пердеть.