— Вот это, — Каравайчук показал удивленному натурщику две разъемные половинки, полностью повторяющие рельеф его головы, — форма для восковой заливки. Теперь я наполню ее расплавленным пчелиным воском, а когда он затвердеет, раскрашу, вставлю стеклянные глаза, и дубликат твоей примечательной внешности вскорости украсит один из залов Центрального музея вооруженных сил СССР в Москве. Там у меня открывается постоянная экспозиция. Ну, я тебе все объяснил, а теперь умойся и беги в город, догуливай выходной.
Обратная дорога в Чарикар, расположенный в ста километрах строго на север от Кабула по Кундузскому шоссе, показалась Коляде короче. Знакомство со старшим прапорщиком Каравайчуком определенно радовало его и отзывалось в душе приятными воспоминаниями о сегодняшней встрече. Вернулся он в явно приподнятом настроении, которое не испортилось, даже если бы капитан Старостин заставил-таки его чистить гарнизонный сортир. Особо согревала мысль, что теперь о нем узнает вся страна. Ефрейтор и не предполагал, что именно с этого дня его жизнь приняла крутой оборот, определивший всю его дальнейшую судьбу.
* * *
Полковник Половников (звучный каламбур, не правда ли?) даже не поздоровался, когда я предстал пред его светлые очи и торжественно доложил о прибытии. Еще разговаривая по телефону, когда тот вызывал меня из Джелалабада к себе в Кабул, я понял: непосредственное начальство явно не в духе. Полковник сидел за рабочим столом мрачнее тучи.
Последний месяц я был прикомандирован в Джелалабаде, административном центре провинции Нангархар, на границе которой с Пакистаном находится знаменитый Хайберский проход — важнейший в Азии транспортный коридор и непроходящая головная боль советского военного командования в Афганистане. Через перевал, невзирая на жесткий режим контроля, туда-сюда шныряли караваны с запрещенным товаром, от китайских шелков до оружия и всех видов галлюциногенного дурмана, который потом, частично оседая в Союзе, шел дальше через Турцию, Финляндию и западные рубежи Родины с братскими социалистическими странами в Западную Европу.
Москва и военная прокуратура Туркестанского округа постоянно дергали нас, требуя решительных мер в борьбе с наркотическим трафиком, которые бы дали реальный результат. Мы делали все, что могли, но особо в этом деле не преуспели, поскольку у подавляющего большинства местных жителей производство опия-сырца — основное занятие, дающее… нет, даже не богатство, а возможность хоть как-то выживать в суровом и безденежном климате дикого, почти первобытного высокогорья. Никак не удавалось опереться на широкую народную поддержку. Пуштуны и таджики, озабоченные проблемой, как снискать себе хлеб насущный, не шли ни на какие контакты, когда речь заходила о раскрытии тайн их традиционного, на протяжении многих веков, промысла.
Про себя я, Половников и еще несколько человек, с которых вышестоящее руководство периодически обещало спустить шкуру, если мы своими следственными действиями не поставим надежный заслон наркотикам, относились к такого рода распоряжениям и угрозам, деля все минимум на сорок. В конце концов, мы — не боги всемогущие. Можно было, конечно, объявить производителям и поставщикам дури тотальную войну и всех их изничтожить на корню, но тогда в Афганистан пришлось бы вводить все вооруженные силы страны, поскольку сопротивление покушению на главный здешний жизненный устой тоже бы приняло всеобщий характер. А другого выхода не было, и это прекрасно понимали там, на самом верху.
Однако теперь полковник Половников всем своим видом показывал, что произошло нечто экстраординарное и поблажек больше не будет. Он заговорил не сразу, тягостное молчание длилось еще минут пять, прежде чем он начал свою страстную, эмоциональную и от этого несколько сбивчивую речь.
— Представь себе, Звягинцев, некий генеральский сынок в Москве обкололся на студенческой вечеринке какой-то дрянью и ласты завернул. А папаша у него не просто какой-нибудь отстойный генералишка, а цельный генерал-полковник… Хрен свинопузый! Паркетный шаркальщик!
Казалось, что полковник сейчас задохнется от переполняющих его чувств.
— Мы здесь кровь проливаем, генофонд нации кладем штабелями, а они там жируют, ублюдков растят себе и нам на смену! — Половников перевел дыхание и взялся за сердце. — Словом, потянули ниточку, долго тянули, месяца полтора, человек двадцать привлекли всякой мелюзги, и они теперь будут на нарах париться до конца дней своих, а она, эта ниточка, возьми да и приведи к нам. Короче, Москва мечет громы и молнии и устанавливает нам конкретный срок, чтобы мы, значит, оградили их великоразумных чад из МГИМО и Института стран Азии и Африки от этой пагубной напасти.
— Ну, я-то полагаю, что срок этот все равно не тюремный. Как-нибудь вывернемся, гражданин начальник.
Я только хотел немного успокоить полковника, поэтому так и пошутил, но мои слова привели его в совершеннейшее бешенство. Он заорал на меня, брызжа слюной во все стороны и делая воинственные взмахи кулакам. «Вот до чего могут довести честного человека четверть века беззаветного служения Родине», — подумал я. Полковник при этом продолжал бесноваться.
— Для нас с тобой, Звягинцев, — вопил Половников, — он может стать и тюремным. Точнее, обязательно станет тюремным, если ты со своими орлами и осведомителями не предоставишь мне через месяц все маршруты и список персоналий, причастных к этому делу в твоей зоне ответственности.
— Бузде, товарищ полковник!
А вот эти мои слова подействовали на полковника магически. Его будто бы отпустило. «Бузде» на моем языке означает «Будет сделано». Часто за время совместной службы я давал ему такие обещания и неизменно выполнял, как бы это ни было трудно. Без ложной скромности признаюсь, что Половников, несмотря на строгость, которая частенько была напускной, но только не в этот день, верил мне и «бузде», после того как оно прозвучало, никак не комментировал. Но сейчас все же посчитал своим долгом предостеречь.
— Так вот, Звягинцев, запомни, если вдруг то, что я тебе сегодня доходчиво объяснил, не бузде, то мы с тобой уже завтра будем торчать затычками в п…е.
А потом примирительно проговорил:
— Ладно, майор, злые мы какие-то стали на этой дурацкой войне. Время, как говорится, подмыться и отойти ко сну. Давай накатим по соточке-другой. Даю тебе день на расслабуху, а самое позднее послезавтра утром ты должен начать работу и будешь пока задействован только в этом деле. Мне, да и тебе тоже, кровь из носу нужен результат.
Половников встал из-за стола, открыл несгораемый сейф, достал из него бутылку «Сибирской», литровую банку с маринованными огурчиками и обрезок копченой «московской» колбасы.
— Вот моя главная документация, которую я берегу как зеницу ока для всяких там торжественных случаев.
Наблюдая за манипуляциями полковника, я вгляделся в темноту сейфа, и по моей спине пробежал холодок. Из его мрачной утробы на меня в упор смотрело… лицо полковника Половникова.
— Что это, А-а-аркадий Савельевич? — от неожиданности я даже стал заикаться, чего прежде за мной никогда не наблюдалось.